жизнь. Он обвел глазами фасады домов. Тут и там уже зажглись окна. В одном видна женщина, просто сидит и смотрит. Он выудил из кармана листок с именем, порвал и выбросил. Забыть. Слово-то какое… В нем и ужас, и утешение, и призрачные миражи… Не умея забывать – как прожить на свете? Но кто способен забыть до конца? Шлаки воспоминаний, раздирающие нам сердце. Свободен лишь тот, кому не для чего больше жить…
Он дошел до площади Звезды. Там толпился народ. Триумфальная арка тонула в сиянии прожекторов. Мощные столбы света выхватывали из тьмы могилу Неизвестного солдата. Над ней колыхалось на ветру огромное сине-бело-красное полотнище. Праздновали двадцатилетие перемирия 1918 года.
Небо насупилось, и на мглистой, рваной пелене облаков лучи прожекторов высвечивали зыбкую, дрожащую тень стяга. Казалось, полотнище гибнет, тонет в меркнущей пучине неба. Где-то надрывался военный оркестр. Завывали трубы, звенела медь. Никто не подпевал. Толпа стояла молча.
– Перемирие, – бормотала женщина рядом с Равичем. – С прошлой войны муж не вернулся. Теперь, выходит, сын на очереди. Перемирие… То ли еще будет…
4
Новый температурный листок над койкой был девственно чист. В нем значились только имя и адрес. Люсьена Мартинэ. Бют-Шомон, улица Клавеля.
Серое лицо девушки тонуло в подушках. Накануне вечером ее прооперировали. Равич тихонько прослушал сердце. Выпрямился.
– Лучше, – заметил он. – Переливание крови иногда творит чудеса. Если до завтра протянет, можно на что-то надеяться.
– Отлично, – пророкотал Вебер. – Мои поздравления. Вот уж не думал – дело-то совсем худо было. Пульс сто сорок, давление восемьдесят. Кофеин, корамин – еще бы немного, и того…
Равич пожал плечами:
– Не с чем поздравлять. Просто ее доставили чуть раньше, чем ту, прошлую. Ну, с цепочкой на ноге. Вот и все.
Он накрыл девушку.
– Уже второй случай за неделю. Если и дальше так пойдет, можете открывать отдельную клинику для неудачных абортов в Бют-Шомон. Другая ведь тоже оттуда была, верно?
Вебер кивнул:
– Да, и тоже с улицы Клавеля. Вероятно, они знакомы и были у одной и той же повитухи. Ее даже привезли примерно в то же время, что и предыдущую, тоже к вечеру. Счастье еще, что я вас в гостинице застал. Я-то уж думал, вас опять не будет дома.
Равич поднял на него глаза.
– Когда живешь в гостинице, Вебер, вечерами, как правило, куда-нибудь уходишь. А уж в ноябре гостиничный номер и подавно не самое веселое место на свете.
– Могу себе представить. Но почему, собственно, вы в отеле живете?
– Так удобнее: живешь вроде как анонимно. Один – и все же не совсем один.
– И вам это нравится?
– Да.
– Но можно ведь и иначе устроиться. Снять небольшую квартирку где-нибудь, где вас никто не знает…
– Наверно… – Равич склонился над девушкой.
– Верно я говорю, Эжени? –
