в Петербург и подписала контракт на пять лет. Первые же ее спектакли смели со сцены последние руины эпохи Дидло (или, в переводе на общекультурные понятия: балета пушкинской поры).
Легчайшие неуловимые пуантовые танцы, длинные газовые юбки, венки из роз, целомудренная сдержанность манер, мечтательное выражение лица – Тальони в чопорном и ханжеском Петербурге произвела сенсацию: восхищаться ею можно было без ущерба для репутации.
Русские танцовщицы дружно бросились подражать знаменитости. Особенно ее пуантам. То был еще даже не танец на кончиках пальцев, а просто подъемы «на носочки», эдакие цезуры в стихотворной строке танца.
В Петербурге поджимали губы, когда Тальони стала готовить роль баядерки в новом балете. Как огня боялись непристойного. Но Тальони вышла, и в Петербурге с облегчением выдохнули, согласившись: мир еще не видывал баядерки столь приличной. А некоторые балетоманы ныли (в узком, конечно, кругу), что петербургские солистки на одно лицо: все какие-то курносенькие, опрятные, без излишеств, одну от другой не отличить. В это время Достоевский тратил на билет последние деньги.
Потом в его жизни изменилось многое. Петербургский балет тоже изменился.
На фотографиях труппы второй половины XIX века мы видим полногрудых, глубоко декольтированных матрон. Лямки лифа чуть не лопаются под арбузной тяжестью. Грузные гузна, жирные предплечья, стиснутые золотыми, не бутафорскими браслетами; подол подколот, виден краешек упитанной ляжки. Таков петербургский кордебалет.
Для пикантности эту пышную женскую плоть выпускали на сцену в мужских костюмах: тореадоров, рыбаков, корсаров. Были еще варианты экзотические: индианки, испанки, египтянки, амазонки, дочери снегов. Или подчеркнуто невинные: бабочки, феи, пчелки, стрекозы, птички.
Обрамление из темно-красного бархата и золоченого гипса в зрительном зале довершало сходство «испанок», «матросиков» и «гимназисток» с маскарадностью публичного дома, только, конечно, очень дорогого и солидного.
Публика балетов была преимущественно мужской, а балетная труппа – женской. И хореографы второй половины XIX века виртуозно владели клавиатурой эротических аттракционов. Искусство заключалось в том, чтобы, теша мужчин в зале, при этом не задеть чувства высокопоставленных дам. Особенно в царской ложе. Вдовствующие императрицы были самыми ревнивыми блюстительницами приличий в императорском балете.
Они – и русская демократическая пресса.
Однако к ее дружному лаю на балет Достоевский не примкнул. О балете он упоминал редко. Но как о старой любви. В его письмах из путешествия по Швейцарии особо грандиозные пейзажи отмечены в таком духе, что мол, даже в балете такого не увидишь.
Лишь однажды Достоевский написал о балете чуть подробнее: в обзоре, посвященном не театру, а выставке в Академии художеств за 1860–1861 годы. Речь о картине «Великая княгиня София Витовтовна вырывает пояс у князя Василия Косого на свадьбе Василия II Темного»:
«Главное
