я искал для него лучшее, что здесь было – лучших ученых, врачей, политиков, артистов, певцов, писателей, коммерсантов и даже убийц, – я убивал их в подъездах и в вечерних переулках, я перерезал им глотки, когда они уже брали свои фальшивые ноты на сценах главных театров, я связывал их всех, всех и тащил в лес всё – и трупы, и живую плоть, – я раскидывал эту сочную приманку по белому снегу, обильно окроплял его венозной кровью и ждал, когда черный волк наконец забудется, отрывая куски гнусного мяса от блистательно спроектированного Создателем скелета.
В первых числах февраля, в шестом часу на закате, я был в духе и был восхѝщен до пятого неба, и перед воспаленными глазами своими увидел Авраама. – Отче Аврааме! – возопил я, – к кому обратиться мне в твоем рае, чтобы избавил он меня от этой муки, – кто здесь ангел небесный, кто заступник мой, кто призрит на меня, заброшенного в земную жизнь без цели и шансов? Может быть, Вергилий? Кто есть в этом рае из божественных писателей? – Здесь нет таких, – ответствовал Авраам. – Как? – изумился я, – как же в твоем светлом рае нет величайших пиитов, коим покоряется образованный мир? – Здесь нет таких, – повторил Авраам, – я не знаю их, да и мало меня тревожат их благозвучия, первые же будут последними.
– Неужто никого? – с отчаянием воскликнул я. – Неужто никто на небесах не протянет ко мне руку – луч помощи, неужто никто из избранных в Царство слагателей земных слов не вытащит меня за загривок – меня, последнего пиита этой погибающей земли?
– Есть здесь несколько таких, о которых ты говоришь, – сжалился наконец Авраам, – их чрезвычайно мало, всего, кажется, двое, трое или четверо, но не они будут помогать тебе – ты можешь, если сможешь, только сам.
– Позволь мне, отче Аврааме, хотя бы издали взглянуть на эту троицу бывших смертных, чтобы постичь твои резоны.
И сквозь смутный туман, там вдали, я увидел силуэты графа, сложившего строки о бирнамском лесе, и высоколобого отпрыска жалких артистов, скончавшегося после запоя. «Я разумел – есть ли надежда для такого злосчастного, как я, за пределами этой жизни?» – повторил я его слова и рухнул, изможденный, сквозь пять небес на твердь земного леса.
Я встал, отряхнувшись, ужасно болели колено и поясница, спазм сжимался в диафрагме, было около шести вечера, быстро темнело, чернота леса на краю опушки сливалась с чернеющим небом, где-то обломилась ветка – силуэт черного волка чуть покачивался метрах в тридцати от меня в струях морозного воздуха на фоне вечной зимней черноты.
И я вдруг ясно и очевидно понял, что это не я плету матовую сеть, а он – волк – плетет матовую сеть мне, и плетет ее четко и неустранимо, – плетет ее не моими жалкими одомашненными скотами – конем и слоном, – а плетет ее намертво черным ферзём.
…морозным вьюжным февралем я вечера напролет просиживал в городской библиотеке за старинными томами, пытаясь найти в них иные коды и алгоритмы расползающейся матовой сети. Но в книгах и энциклопедиях не было ответа на ходы, которыми ходили черные фигуры моей жизни.
Вновь и вновь мои мысли обращались вспять, в юность – я вновь вспоминал ту первую волчью охоту
