«Наркоманов, вон, я по телику видела, на хлебе с чесноком держат, и, слава Богу, выздоравливают», – пыталась бодро басить Светка, поглядывая с вымученной улыбкой на мужа Люшки, Сашу, который, сидя с ней за накрытым столом, ну никак не мог понять, как заливному языку с хреном можно предпочесть бородинский хлеб, намазанный кабачковой икрой. Как истинная верующая, она ездила по святым местам. В прошлом году Великим постом Светка осталась – «по велению души, промыслительно», в Голоднинском женском монастыре. Сестры приветливо встретили паломниц. Они трогательно говорили о голоднинских святых местах, вызвав искренние слезы рассказом о подвиге монахинь, которых арестовывали и высылали в большевистские времена. Вкусно и щедро потчевали богомолок кашей и щами в трапезной. Строгий уклад обители так поразил Светлану: работа на износ, длинные непомпезные службы, безмолвие и несуетность – что она осталась поработать во славу Божью – стать трудницей в монастыре на две недели. Для отпрашивания Светка появилась на работе на полчаса в черном платке и старой застиранной куртке, тем самым повергнув в ступор своего «дольчепоганого шефа», как называли у них в конторе директора-модника с недовыясненной сексуальной ориентацией. Николай Владиленович подписал ей отпуск «в силу потери дара речи и соображения» – констатировала Люшка, выслушав проникновенный рассказ Светки о «промыслительном» отъезде сестры Фотинии (православное имя Светлана) в монастырь.
Работа в монастыре и общение с насельницами вызвали поначалу противоречивые чувства в Светке. Она с энтузиазмом ходила к заутрене в пять утра. С трудом ворочала грязные котлы на кухне. Не без брезгливости сгребала навоз на скотном дворе. И… пугалась нетерпимости в отношениях некоторых сестер и общения монахинь с настоятельницей. Высокая, сухая, с грозным взглядом и поджатыми губами, не говорящая, а вещающая – мать Никанора вселяла в сестер священный ужас. Впрочем, они искренно благодарили Бога за «то, что их так смиряют». Надо сказать, что слова «смирение» и «враг» главенствовали в этих каменных стенах. Причина неустройств, слез и взаимного раздражения – в нехватке подлинного смирения и в происках врага, который тут, на святом месте, «о-ох как крутит, чувствуешь?». Светлана и чувствовать пыталась, и боролась с кознями лукавого, и смиренно несла послушание, творя главную монашескую молитву – Иисусову: «Господи Иисусе Христе, Сыне Божий, помилуй мя, грешную»… ««Господи Иисусе Христе, Сыне Божий, помилуй мя, грешную» … «Господи Иисусе…»… Лопата тяжела-ая: чвак – шлепок коровьей подстилки в тачку, чвак – еще, чвак, чвак… Под ногами скотницы хрустел рыхлый мартовский ледок, подпревший от робкого солнца и соломистого навоза. Корова Дочка косила выпуклым глазом ошалело, недоверчиво – не любила пришлых работниц, лягалась два раза – «ох, страх и ужас»… Неожиданно воздух взрывала краткая, трехстишная песня важного, напружиненного петуха по кличке Василич, что гонял сонных кур и разминал с наслаждением прямо-таки мифологические, гнедые, как казалось Светлане, крылья. Она выходила из коровника, украдкой скидывала колючую
