врагом должна быть победа над внутренним врагом».
Историк Ф. А. Гайда пишет, что политическим оружием кадетов стали «сознательная дискредитация и клевета», и лидерами партии овладело «чувство безнаказанности»: «По мере усиления ненависти к правительству постепенно слабел страх перед стихией. Сковывали лишь слабость и нерешительность, и лишь боязнь перед расправой внушала опасения»{26}.
Он указывает важное различие в политической культуре либералов и большевиков, что было одном из факторов кадетов: «После “февральского переворота” оказалось, что они в действительности мало что умеют, а зияющие пробелы в собственных способностях могут заполнять лишь блестящими пунктами своих политических программ. Однако, в отличие от большевиков, оказавшихся в той же ситуации, либералы не пожелали учиться, будучи уверены, что и так все знают, а вся страна должна лишь внимать их указаниям».
Л. В. Успенский оставил такое описание кадетов уже в 1917 г.: «Дима Мейснер был у нас в ОСУЗе [“Организация учащихся средних учебных заведений”] представителем учащихся Петроградской стороны. С самых первых дней революции он вошел в нашу среду, обладая уже тем, чем мы в большинстве своем не обладали, – совершенно точной политической позицией. Он сразу же заявил себя и все время с большой уверенностью продолжал думать, говорить, поступать как хорошо определивший свои взгляды юный кадет. В эти дни, собственно, уже нельзя было называть кадетов “кадетами”: “ка-дэ” значило ведь “конституционный демократ”. С момента Революции смысл этих слов утратился: “конституционность” предполагала наличие монархии: какая же может быть “неконституционная республика”? Но – то ли по языковой инерции, то ли в силу смутных надежд на Учредительное собрание, которое авось да вернет в Россию монархический, на английский манер, строй, – и они сами, и окружающие продолжали именовать этих “конституционалистов” по-старому. Кадетом не без гордости считал и звал себя и Дима Мейснер.
Он был кадетом не только по настроению и верованиям. Он, как мне теперь представляется, был лично связан с Павлом Милюковым, являлся при нем чем-то вроде “адъютанта по молодежным делам”. Когда я восстанавливаю сейчас в памяти его образ, он рисуется мне стопроцентным милюковцем, одним из тех кадетских деятелей – правда, в те времена только “in sрe”, в зародыше, – у которых и во внешности, и в жестах, и в “способе держать себя с окружающими” все было пропитано “кадетизмом”. Что такое был истинный кадет? Прежде всего все они были до мозга костей интеллигентами, даже интеллектуалами: полуполитическими деятелями, полупрофессорами. Настоящий кадет выглядел, да и в глубине своей был, человеком хорошо образованным, человеком с хорошими теоретическими познаниями по части истории страны, Европы, мира… Среди них были англофилы, подобные В. Д. Набокову, и галломаны, подобные, пожалуй, Ф. И. Родичеву… Все они были несомненными западниками… Всюду – и на кафедрах университетов, и на думской трибуне – они стремились
Гайда Ф. А. Либеральная оппозиция на путях к власти (1914 – весна 1917 г.). – М.: РОССПЭН, 2003.
