.
Неделю назад солнце спряталось за горизонтом, да так и не вернулось. И то, что каждое утро небо, закованное в глухие доспехи туч, начинало слабо светиться, не могло служить доказательством существования дневной звезды.
Дождь смывал пыль и грязь со стен и крыш, и город словно бы растворялся, растекался, разваливался, как замок, построенный из песка – но, в отличие от песчаного замка, не исчезал полностью.
Вода была везде, но узкие кривые улочки не превращались теперь, как еще лет десять назад, в застойные болотные лужи: да здравствует дренажно-канализационная система Республики!
Аколит Пенига зашел под длинную арку Трициркула, и сразу зарядил такой силы дождь, что он решил задержаться и подождать немного. Арка была изогнутая, так что с одного ее конца был виден только самый краешек конца другого, поэтому же внутри было особенно темно.
Пенига хлюпнул носом, чувствуя, что вездесущая вода проникла даже в шарф, закрывающий лицо, а ведь тот надежно укрыт от дождя капюшоном. Он стоял у самой границы мокрого царства и думал, что ливень такой силы не может длиться долго…
– Как задолбала эта серость! – аколит обернулся: рядом с ним остановился его товарищ, неофит Урира.
– Серость?
– Ненавижу дождь, – пояснил свою мысль Урира.
– А-а, – равнодушно протянул Пенига и вдруг почувствовал легкий укол… разочарования, что ли? И тут же захотелось загладить это перед самим собой – словно откуда-то вполз неведомый стыд.
– Сейчас это разве дождь! Вот в год Стены были такие осенние дожди, несколько недель не прекращались, – возможно, излишне сердечно заговорил аколит, – и в конце концов…
– Знаю, знаю я эти байки, – со смешком перебил его Урира. – Сто раз уже слышал про переливающиеся через край выгребные ямы и размытые могилы. Наш прозелит по истории все уши прожужжал: «Могилы, размытые дождем… Полусгнившие трупы плавали по улицам города… Эпидемия чумы!..»
– Ты так говоришь, будто все это старые сказки. Но это было на самом деле. Ты слишком молод, чтобы помнить…
– Подумаешь, ты будто намного старше! – уязвлено заметил неофит. – Тебе лет двадцать пять, не больше.
– Двадцать семь, вообще-то.
– Двадцать семь? – присвистнул Урира, опустив вниз уголки губ. – И ты все еще в аколитах? Ты что, чем-то декану не потрафил?
Общий дух университетского братства давал возможность открытого, неформального общения практически всех со всеми; но все же излишняя фамильярность студентов по отношению к преподавателям не поощрялась. Аколиты же были чем-то средним между теми и другими, поэтому неофиты чаще всего намеренно вели себя с этими старшими товарищами запанибрата, чтобы не прослыть рохлями. Само собой, аколиты отвечали на это со снисходительным превосходством: они сами совсем недавно были на этой же, первой ступени университетского братства и прекрасно понимали чувство неуверенности, которое неофит пытается скрыть за излишней бравадой.
Между тем дождь немного сдал, и Пенига, кивнув Урире вместо ответа, быстро зашагал по Трициркулу в сторону университетской библиотеки.
2.
Здание библиотеки до свержения Последнего монарха служило столовой одного из множества монастырей Трициркула. С началом Эпохи регентства Тридцати чуть не половина домов церковного округа была передана университету, ранее ютившемуся в одном-единственном стареньком двухэтажном особнячке эпохи императора Рампсинита.
Обеденный чертог, в котором двадцать лет назад бодро стучали ложками монахи, стал теперь, пожалуй, самым тихим местом во всем Мемфисе – читальным залом. Под страхом исключения из университета здесь запрещалось не только громко разговаривать, но и скрипеть стульями по дощатому полу, о чем оповещала висевшая при входе строгая надпись. Правда, как догадывался Пенига, это был скорее способ держать в узде излишне непоседливых неофитов, чем реально действовавшее правило: никого ни разу за все время существования университета за громкий разговор в читальном зале не исключили – достаточно было лишь гневного одергивания хранителя библиотеки, чтобы прекратить самую неистовую возню разыгравшихся студентов.
В кампусе упорно ходила легенда о том, как однажды невезучий неофит второго круга, корпевший в читальном зале над трудами Борреция, обжегся, поправляя свечу, и вскрикнул – и за это получил запрет на пользование библиотекой на 33 дня. Из поколения в поколение старшие неофиты в красках описывали вновь прибывшим бесстрастное лицо и замогильный голос ректора, выносившего приговор преступнику.
Однако никакого упоминания об этом событии в университетских хрониках Пенига не встречал. "А это что-нибудь да значит", – подумал он, раскрывая тяжелый ин-фолио 14 тома Имперской истории, привычно стараясь потише шуршать страницами.
