ведь с детства был хорошо обеспечен, – продолжала Малин. – Может, поэтому не имеет к ним такого интереса… А зачем он тебе?
– Мне понравилось, что он писал о хакерских атаках.
– Писать он умеет, – согласилась Малин. – Только вот знаешь… здесь ты ничего не нароешь. Он чист… ни единого пятнышка…
– Это ты к чему?
– Ну… такая уж у меня работа. Я хочу честно предупредить тебя.
– О чем?
–…сомневаюсь, чтобы Лео были интересны какие-то хакеры. Он ведь музыкант, сидит и играет на рояле, а не носится со своими капиталами, как некоторые…
– Подожди… Тогда как он вообще оказался в этом бизнесе?
– Его втянул отец.
– Отец? Он у него как будто большая шишка.
– Именно шишка. И еще он большой друг фонда Альфреда Эгрена и самовлюбленный идиот. Он хотел сделать из Лео финансового гения, присвоил его долю акций фонда и с его помощью взобрался на шведский финансовый олимп. А Лео… как тебе сказать… Он слабый. Легко поддается на уговоры, но дело свое знает. Он хороший специалист. Не скажу «блестящий», хотя, безусловно, мог бы стать и таким. Ему недостает хватки… понимаешь?
– Понимаю.
– Как-то раз он признался мне… Я до сих пор помню эту его фразу: «У меня такое чувство, будто в детстве меня лишили чего-то важного». Потом еще говорил о каком-то увечье… или ране…
– Что за рана? – удивился Блумквист.
– Толком не знаю. Мы ведь с ним никогда не были особенно близки. Так, ничего серьезного…
– Что-что?
– Ничего серьезного, – повторила Малин. – Бред, игра, минутное помутнение мозгов.
Но Микаэль уже схватил быка за рога и ослаблять хватку не собирался.
– Я читал, что он много путешествовал, – как бы между прочим заметил он.
– Да, после смерти матери.
– А отчего она умерла?
– Рак поджелудочной железы.
– Ясно, – Микаэль вздохнул.
– Я думаю… для него так даже лучше.
– То есть? – не понял Блумквист.
– Родители порядком отравляли ему жизнь. Я надеялась, он воспользуется ситуацией и вырвется наконец из этого проклятого бизнеса. Посвятит себя музыке или чему-нибудь такому… Представь себе, незадолго до того, как я ушла из фонда, он переменился… Я так и не поняла почему, но он весь так и сиял от счастья. А потом…
– Что?
– Потом снова стал прежним… или даже еще хуже. У меня при виде его сердце разрывалось от жалости…
– А мама тогда была жива?
– Да, но жить ей оставалось недолго.
– Куда он ездил?
– Не знаю. Тогда меня уже там не было. Я так надеялась, что эти путешествия станут началом его освобождения…
– А он взял да и вернулся в фонд, – закончил ее фразу Блумквист.
– Думаю, ему не хватило решительности порвать с ними.
– Теперь он читает лекции, насколько мне известно?
– Возможно,
