что дядя Герман однажды презентовал ей полкило каменных ирисок, пахнущих рыбой, а Пипа добавила от себя старый веник, которым, впрочем, очень скоро сама же капитально получила по носу. Ну и визгу же тогда было! Таню на целый день заперли в ванной с выключенным светом.
Но теперь Тане было не до того, чтобы вспоминать старые обиды.
Неужели среди ее предков были волшебники! Ведь до сих пор не проходило и дня, чтобы Дурневы не назвали ее дочерью уголовника! Выходит, все это была ложь до последнего слова! Не успела Таня все это осмыслить, как внезапно рядом послышался ломкий, писклявый от злости голос:
– А-а! Вот ты где, дрянь! И что все это значит?!
Таня испуганно повернулась. На миг ей показалось, что она сейчас увидит того самого коротконогого карлика, который все испортил. Но это оказался не карлик, а нечто гораздо хуже...
В дверях, бледно-синий от ярости, напоминающий только что вылезшего из могилы вурдалака, стоял дядя Герман. Таня пропустила момент, когда он вошел в комнату. Если бы сейчас дядю Германа увидели его избиратели, то точно не предположили бы, что эта перекошенная от злости физиономия принадлежит самому доброму депутату, другу детей и инвалидов, бескорыстному жертвователю старых носков и всего лишь на годик просроченных консервов.
– Кто устроил этот погром? Я спрашиваю! – сипел дядя Герман. – Что происходило у нас в квартире? Спрашиваю я! Или ты, мерзкая девчонка, расскажешь все сама, или я не знаю, что я не спрашиваю... То есть, что я сделаю! Считаю до пяти...
– Я не знаю. Тут был какой-то липкий карлик... Кстати, его звали Агух, если вам интересно, – испуганно воскликнула Таня. Она никогда прежде не видела дядю Германа в таком взбешенном состоянии. У него почти что пар валил из ушей. Тане даже казалось, что она слышит малоприятный запах расплавленной ушной серы.
– Два... – ледяным голосом сказал Дурнев, по склочности характера пропуская «один».
– Правда, я не обманываю... Я вернулась из школы, а этот карлик... То есть, я хочу сказать, этот уродец...
– Три... Не смей мне врать! Откуда ты взяла эту огромную гитару или что это за безобразие такое? У кого ты ее украла?
– Это не гитара, это...
– Я не собираюсь терпеть эти выходки! Даже моему ангельскому терпению пришел конец! Завтра же ты окажешься в детском доме, а то и в детской колонии... Четыре...
Таня прижала к себе контрабас. Она была в ужасе, но, даже несмотря на ужас, почему-то глупо хихикнула. Ей вдруг подумалось, как было бы забавно, если бы дядя Герман сказал: «Четыре на веревочке... Четыре на ниточке». Эта улыбка совершенно вывела Дурнева из себя.
– АХ ТАК! Пять! – заорал дядя Герман и шагнул вперед.
Прежде чем Таня успела сообразить, что он собирается делать, оплеуха обожгла ее щеку. Таня закричала не столько от боли, сколько от унижения. Прежде дядя Герман никогда не бил ее, только шипел, оскорблял и запирал в ванную или на лоджии. В душу ей словно вылили вонючую болтушку.
