в развертке синусоиды, определяя экстремумы колебаний его многоликого эго. Диапазон был довольно широк, хотя, ничем и не отличался от обычного диапазона чувств, и он скользил по нему, как по струне, лад за ладом отсчитывая интервалы нот, минуя пролеты октав, скользил до тех пор, пока струна не обрывалась звенящей пустотой, безмолвием, в котором смутно угадывалось какое-то продолжение, какое-то неопределенное движение, своей неуловимой непостижимостью повергающей его в самую настоящую депрессию.
Что ждет его там, за гранью осязания, за гранью реальности, разделившей мир мерцающим экраном сознания? Увы, человеку не дано видеть сквозь зеркало, Господь уберег его от мук ослепленного тайной разума. Лишь иногда, на доли секунды, на крохотные, жалкие мгновения занавес приподымается, обнажая перед нашим взором изнанку яви, но стоит прозрению лишь затеплиться тоненьким лучиком, как занавес вновь опускается, отрезая нас от входа в зазеркалье, в святая святых того, что мы называем потусторонним.
И остается лишь разочарование, остается лишь неудовлетворенность, навсегда засевшая в душе ноющей занозой.
Так было и с Женей. Мир, оставшийся за той, однажды нарушенной чертой, манил его, будто диковинная игрушка, прекрасная и вожделенная, близкая и далекая, недоступная за прозрачной иллюзорностью витрины. Изо всех сил Женя тянулся к нему, в десятках, сотнях интерпретаций пытаясь отыскать ту единственную, неповторимую, квинтэссенцией истинной сути вобравшую в себя всю многосложную суть высшего разума, все его трещинки, шероховатости и оттенки. Он стремился как можно острее, глубже, яснее очертить размытые контуры своих впечатлений, неверными проекциями незримого оригинала терзающие его мятущийся рассудок. Будто за призрачную гладь зеркала, он старался проникнуть за обманчивый фасад своих ощущений, интегралом воображения пытаясь восстановить изначальные их очертания.
Он стремился расшифровать смутное безмолвие пустого леса, его сиротство, одиночество, его светлую скорбь по теплу, по дням, когда веселые голоса и смех разносились в его владениях. Он всматривался в гирлянды фонарных огней, дрожащих в глубине озябших сумерек, легкомысленную виньетку старого пруда, изысканно изогнувшегося меж двух высоких валов, сдержанное достоинство реки, скованной синеющим в вечернем полумраке льдом. Будто охотник, он подолгу вслушивался в бесцветную тишину, призрачным пледом укутавшую белоснежное безмолвие, словно пульсом заледеневшего сердца, прерываемую боем курантов на старой дворцовой башне.
Что кроется там, за ширмой убогого смысла? Как соединить воедино разрозненные фрагменты этой незримой мозаики, обманчивым, вечно неуловимым призраком, дразнящей его своей неявностью?
Он жонглировал трактовками, вставал на цыпочки душевного восприятия, растворялся в континууме этой призрачной бесконечности, будто изломанными отражениями неведомого мира, остановившейся перед
