твари кого угодно могли тогда подвести в любую минуту).
Мы «сварили свой суп» на едином дыхании: я разглагольствовал, ребята в поту и в мыле играли как бешеные.
Под одобрительный свист и крики каких-то здорово набравшихся хиппи группа удалилась за кулисы и долгое время бродила посреди брошенных матрацев и различных технических приспособлений, приходя в себя.
«Странные игры» запомнились мигалкой, прикрепленной к спине одного из участников. Сцена время от времени заливалась зловещим милицейским светом – хорошо еще, что сирена не выла.
«Тамбурин» Владимира Леви был прекрасен. Не знаю, где он набрал такое количество интеллигентов, а главное, как решился их вывести на это торжество гласности, больше напоминавшее самосуд. Со сцены гремело хорошо мне запомнившееся:
Пора! Пора! Мы покидаем этот край…
Пора. Пора. Пора…
Следом выскочили разухабистые девицы, и, что больше всего заставило зал реветь от восторга, одна уселась за барабаны и молотила так, что все остальное казалось лишь приправой.
Группы сменяли друг друга, колонки дрожали от напряжения, словно породистые собаки. Звук удавалось настраивать все чаще. Наряду с откровенной халтурой порой проскальзывало и что-то действительно стоящее. Наконец «Аквариум» выложил «Рок-н-ролл мертв». Публика бесновалась. Отряскина уже отловили какие-то ушлые московские журналисты, фотосессия шла полным ходом, праздник все-таки удался.
После было еще одно выступление – в ДК имени Крупской. Ребят встречали аплодисментами, но меня как чтеца здесь ждал полный провал: стоило только начать, зрители взвывали, словно их потчевали крутым кипятком.
За кулисами разминался перед выходом Борис Борисович Гребенщиков – во френче, в сапогах, – вылитый Керенский. Его мимолетно брошенный на меня взгляд был воплощением сарказма. Я чувствовал себя полным ничтожеством.
Из всего этого пришлось сделать выводы.
Первое – нового «Пинк Флойд» (на что я до этого все еще тайно надеялся) из «Джунглей» не получится: Отряскин нацелился на другие высоты.
Второе – как члену группы мне пора с вещами на выход. Что совсем не означало окончания моей дружбы с музыкантами.
Наоборот, все только начиналось.
В филармонической каморке один за другим появились Кинчев, Башлачев и Курехин.
Отряскина в тот вечер где-то носило – гость, как водится, его дожидался, в нетерпении расхаживая по Андрюхиной комнатке. Два холерика, мы сразу нашли общий язык, прежде всего добрым словом помянув то золотое времечко, когда оба выступали на сельских танцах – я в Рощино, Кинчев где-то в Подмосковье.
Узнав, что я, ко всему прочему, пробую себя в литературе, Костя не на шутку воодушевился, тут же схватил отряскинскую гитару
