люди добрые за день нанесли, тут же садилась и рассказывала что знала, что на душе за день накопилось, что навеялось, что думалось.
А порой с ног валилась, так и не начав сказку-то. Да дети не обижались, мамку жалели, не будили, так и оставляли спать, укрывали только потеплее.
Но был день сегодня необычный – праздничный, предпасхальный. А, как водилось, перед Пасхой люди болели меньше: то ли Боженька жалился над народом, то ли в приготовлениях да в настроениях болели люди меньше, – кто их разберет благочестивых.
Мамка обычно раньше вечера приходила, да тоже чего-то успевала приготовить, накрыть на стол что припасли, а на десерт, как говорили в городах больших, просили рассказать что-нибудь интересное: про папку, про любовь их большую, про то, как, кто и когда родился, про то, как Пасху празднуют в других городах да селах и про всякое разное.
Удивлялася Маруся детям своим, как они могут про одно и то же по десять раз расспрашивать и радоваться, словно в первый раз слышат, но соглашалася – других подарочков желанных на святой этот праздник у нее все равно для детишек своих не имелось.
– Скажи, мамушка, почему тебя козой называют? – спросила Верочка, кой одиннадцать лет недавно стукнуло, и прыснула от своего нежданного порыва.
– Ох, и давняя та история, – рассмеялась Маруся Коза.
– Расскажи, расскажи, – просили дети.
– Была я молода в свое время и горяча. А сурова была… Ох!
Уж если обидит меня кто, такосьма обижалась, что из носа дым шел, и будто рога у меня отрастали, да хвост сзади камни в пыль сбивал. Вот какая была мать ваша! – и засмеялась сама от души, молодость свою вспоминая.
– А если какая несправедливость творилась, так я первая в рядах за честный строй. И с парнями пару раз в драке батюшка ловил. Ловил и побивал, да не помогало. И прозвали меня Марусей Козой с тех пор. Да только дралась я не просто так, а всегда за честное дело; стали меня на подмогу звать дети малые или какие-нибудь немощные, а всякие люди недобрые побаиваться. Опосля одно лишь имя мое страх наводило на обидчиков. Одним словом, так и прижилось прозвище, вовсе мне не обидное.
Да только нелегко жилось козушке. Не сидела я дома ни минуточки, егоза была та еще. И матушка уже не рада была характеру такому грозному, и батюшка не знал, как сладить со мною. И кто на мне, такой боевой, жениться захочет?! А была я красавицей писаной, детушки: и стройна, и бела, а взор ясный, острый, ум цепкий, нрав веселый, характер – железо! Да отец как в воду глядел: смотрели на меня женихи, восхищалися, а подойти ни один не отваживался. И все вокруг пары создавали да женились, через костры прыгали да за ручку держались. Одна я окаянная, как русалка, все одна свои косы расплетала на глазах у грустных родителей, желавших мне добра и внуков хотеючи.
И не выдержал один раз отец, вывел меня на площадь ярмарочную, где в то время командовал и большим человеком слыл.
Не
