и как еврей может жить в Германии?» И как трудно на него отвечать. Рассказ с лёгкой руки Дины Рубиной перепечатали во многих русскоязычных изданиях по миру, где живёт еврейская диаспора. Он вызвал широкий отклик. Но одним высказыванием я особенно дорожу.
Я выступала в Кобленце. Надо сказать, по прихоти судьбы в этом старинном немецком городке обосновалось много бывших питерцев. Я с ними дружила и приезжала выступать каждый год, когда писала что-нибудь новенькое. На этот раз меня почему-то усадили не на сцену, а в зрительный зал, и торжественная устроительница вечера, загадочно блестя глазами, шепнула, что меня ждёт большой сюрприз. Раздвинулся занавес, и один за другим зрителям показали два спектакля – инсценировки по моим рассказам «Фрау Кац и фрау Фогель» и «Обрезание». Я смеялась и умилялась вместе с залом и была, честно говоря, в приятном недоумении – неужели это я так написала?
На следующий день мне выдали лучшего русского экскурсовода, бывшего киевского профессора-генетика, с тем чтобы он познакомил меня с достопримечательностями города. Стоял январь, погода выдалась премерзейшая – пасмурная, с пронизывающим ветром и холодом. А профессор всё рассказывал и рассказывал про героическую историю Кобленца… Я кашляла, сморкалась в бумажные салфетки, целую пачку извела и несколько раз просила его о пощаде – закончить сию нескончаемую повесть за чашкой горячего чая с ромом в каком-нибудь тёплом кафе… Но профессор был неумолим и страстно отвечал, что эту часть города я ну просто обязательно должна увидеть собственными глазами. Через час хождений под ледяным ветром я поняла, что начинаю его тихо ненавидеть. В конце концов, решительно распахнув дверь ближайшего кабачка, я в полном изнеможении, сотрясаясь от приступа лающего кашля, плюхнулась за столик. Через полчаса, когда я наконец отогрелась и выпила три чашки горячего чая, профессор, задумчиво глядя на меня, произнёс фразу, от которой моё сердце дрогнуло.
– Знаете, Анечка, – сказал он мне, неспешно размешивая чай, приблизив ко мне немолодое, прорезанное морщинами лицо. – А ведь ваш рассказ «Дорога на Мёртвое море» – это письмо каждого из нас самому себе…
За эти слова я сразу простила ему всё.
Но я опять сбиваюсь с автобиографии на важные моему сердцу частности.
Итак, я очень любила моего деда – он был главным в моём детстве. Когда я родилась, он ушёл в отставку, мама и бабушка работали, со мной сидел дед. Это был шолом-алейхемовский Тевье-молочник, беззаветно преданный семье и детям человек. И в то же время дед был необыкновенно добр, мудр и оптимистичен. Всех своих внуков он качал на коленях, пел песни, рассказывал семейные истории. И когда через много лет мой пятилетний сын стал мне картавя объяснять: «У дедушки Феди было семь братьев – Натан, Гриша, Зяма, Иосиф…» – я замерла от пронзившего меня острого чувства родности, семейной преемственности и любви – когда никогда, ни в какой ситуации, родных не бросают, и поняла, что это дедушкина заслуга.
«Сперва я помогу родственнику, потом еврею, а потом
