уголки и застыли.
Левушкин услышал наверху тяжелый топот.
– Эх, душу вашу! – выругался разведчик сквозь стиснутые зубы и, подхватив автомат Берковича, помчался под крутым берегом к прибрежным кустам.
Стихли выстрелы. Румяный ефрейтор стоял на берегу рядом с обер-фельдфебелем, в трех метрах над Берковичем, и рассматривал убитого.
– Ich hab ihn niedergeschossen, wie ein Rebhuhn, – сказал ефрейтор. – Grad im Flugel[3].
– Gut! – мрачно буркнул обер-фельдфебель.
Неподалеку перевязывали раненых. Маленький радист с рассеченной губой, бледный, заученно кликал по походной рации какого-то «Jäger» – «Охотника».
– Ou, ein Hahn![4] – раздался со стороны огородов приглушенный вопль ефрейтора.
Он стремительно рухнул на землю, как борец на поскользнувшегося противника, а когда поднялся, в руке его разноцветным флажком трепетал единственный чернокоровичский петух. Петух делал отчаянные попытки вырваться, но красные толстые пальцы держали его крепко.
Господин обер-фельдфебель улыбнулся. Улыбка появилась и на лицах солдат. Даже рассеченная губа радиста потянулась в улыбке.
Взрывы и смерть они не видели. Взрывы и смерть – это неизбежно, а петух для солдатского котла – находка. Петух – это очень хорошо.
– Ein Hahn! – еще громче закричал ефрейтор и залез на поленницу, высоко подняв петуха.
Издалека, со стороны леса, раздался щелчок – будто бы ударил пастуший бич на опушке.
Ефрейтор, стоявший на поленнице, как на пьедестале, побледнел. Маленькие его глазки, разгоревшиеся под биением петушиных крыльев, как угольки, вмиг подернулись пеплом.
Две или три секунды ефрейтор еще продолжал стоять, словно бы осваивая неожиданную и неприятную мысль о том, что ему уже не придется хлебать суп из чернокоровичского петуха, а затем тяжело рухнул на землю.
Вместе с гримасой страха и боли его пивное лицо посетило на краткий миг, как последний божий дар, человеческое выражение.
Андреев опустил снайперскую винтовку.
Поленница рассыпалась от падения тяжелого ефрейторского тела. Петух вырвался из ослабевших пальцев и, разбросав крылья, сверкая когтистыми лапами, опрометью умчался в овражек, в густой бурьян – продолжать свою таинственную, одинокую петушиную жизнь…
Накликал «охотников» маленький немецкий радист! Едва обоз втянулся в лес и едва успел Гонта дотащить трофейный МГ до опушки, как окраина Чернокоровичей наполнилась веселым мотоциклетным треском.
Одна за другой, словно блохи, впрыгивали черные маленькие мотоциклетки на бугор, где стояло село, исчезали среди домов, а затем, значительно увеличившись в размерах, появлялись на противоположной околице, ближе к партизанам. За мотоциклетками показался еще один мерно рокочущий, громоздкий, как чемодан, грузовик, везущий новую порцию солдат.
Мотоциклисты остановились на дороге, метрах в пятистах от леса. К
Я подстрелил его, как куропатку, влет (
О, петух! (
