он уже не был) шумно проехался по столу и ткнулся ему в бедро, он понял, что Кирюков донельзя расстроен. И всё же непонятно ему было – неужели взаправду, неужели трагедия? И ещё: не почувствовал Гостев, что это как-то его коснулось, что он виноват, – грубое тыканье пролетело мимо бумажной стрелой; одного ему хотелось – зевнуть с полной отдачей, и он крепился, от напряжения позволяя глазам наполняться слезами.
– Значить так, пойдёшь снова в трест, – проговорил, наконец, Кирюков; он так и сказал: «значить», а в слове «трест» были три враждебных буквы «р». Он быстро взглянул на Гостева и снова уставился морщинистым взглядом в замок рук. – Принесёшь ЧЕРТЕЖИ.
Как ни считал себя Гостев защищенным от волнений, а небольшой осадок всё-таки оставался в нём. Он спустился в туалет. Очумелые от тошнотворного запаха мухи слонялись от одной грязной стены до другой – совсем небольшое расстояние, совсем нет свободного места: заплёванный, в окурках пол, отколотая плитка. «Наплевать», – подумал Гостев. Туалет был тесный и такой позорный, что он мог только в одиночестве переживать своё унижение, когда сюда входил. Два человека тут постеснялись бы взглянуть друг на друга. Да не гляди! А куда глаза-то девать? Смотреть вверх, а там: потолок в сгоревших спичках, а ведь не школьники тут, паучок хилый в дряхлой паутине… Тогда зажмуриться. Наплевать!
В отдел Гостев вошел вместе с Лидой. Она шумно села, поправив платье, и сообщила Веронике Алексеевне своим быстрым говорком:
– Ну сейчас пойдёт свистопляска – только что уехал! Так страшно матерился – просто ужас!
Вероника Алексеевна, сняв очки, рассуждала:
– Что ты хочешь, Лида. Он же надорвался на этой работе. Должность неблагодарная. Трест ведь только требует. Вот он и бегает, суетится – ездит по районам, договаривается, достаёт. Ну, конечно, обидно ему, бьётся как рыба об лёд, а что толку? Миллионы долга на нас так и висят. Сколько тут начальства сменилось, а он еще держится как-то…
«Наплевать», – повторял про себя Гостев и принялся за «Девонширскую изменницу», тут совсем другие разыгрывались страсти.
«Тряская дорога в городок В., расположенный в трёх милях от почтового пути, могла бы показаться лейтенанту Эдварду Гордону и скучной, если бы не его давняя привычка отмечать в обычном пейзаже сельской Англии, не обязательном для глаза, милые сердцу черты, способные скрасить любую поездку и мрачные мысли, особенно такие, в которых, увы, памятный голос полковника Уильяма Бентама звучал не коровьим колокольцем, позвякивающим в стороне от дороги сквозь полудрему, а полновесным колоколом, отлитым в Уайтчепельской литейной, его благовестом, звоном его, не к ежедневной службе призывающим, а к ежечасной. В самом деле, холмистая местность, поросшая вереском, разбросанные то там, то сям по полям примулы и маргаритки, цветущий дрок, зелёные изгороди, овечьи стада сливались для Эдварда Гордона в одну картину, в которой возможности сhiаrо osсuro природа отображала пленительной кистью. Когда же он въехал в город, его встретили грохот наёмных экипажей, толкотня портшезов, оживлённый людской говор и тесные, застроенные улицы, – пьянство архитектуры,
