и пытаюсь как следует рассмотреть двухсотлетний дом, стоящий напротив. Забавно: в детстве все видится громадным, но, когда возвращаешься в те же места, став старше, понимаешь, насколько же все вокруг меньше, чем тебе тогда казалось, и каким же крошечным ты тогда был. Но наш дом, который сначала был маминым, а до этого – бабушкиным, как был, так и остался гигантским. Странно, что в детстве я ухитрялась в нем не заблудиться.
– Нет, ты терялась, и не раз, – рассказывает папа с крыльца, после того как я делюсь с ним своими мыслями. – Но мы тогда подключали к поиску Джерри – он тебя всегда находил.
Джерри, развалившись на заднем сиденье и, по своему обыкновению, апатично положив голову на сиденье, смотрит на меня сквозь окно.
– В юности ты был поэнергичнее, судя по всему, – говорю я ему, подняв бровь.
Дом пятиэтажный, из красного кирпича; ставни и входная дверь выкрашены блестящей черной краской, как и у большинства других построек на улице. Дома стоят в одну линию и напоминают мне группку девочек из моей старой школы – они все носили одинаковые солнечные очки. Интересно, а какую часть квартала займет этот дом, если его положить набок?
– И это все наше? – спрашиваю я.
– Угу, – бормочет папа и наконец открывает входную дверь, держа один из наших чемоданов под мышкой. – Нэн умерла. А поскольку у твоей мамы нет ни братьев, ни сестер, теперь дом наш. – Он старается говорить беспечно, упомянуть о маме без горечи. Но не так-то легко вернуться в дом, где мы жили все вместе, пока она не уехала в Африку, откуда так и не вернулась.
Я захожу в круглую прихожую кроваво-красного цвета и поднимаю глаза на блестящие деревянные перила винтовой лестницы, которая кажется бесконечной. В доме стоит запах старости. Не то чтобы он ужасен – пахнет обычной пылью, будто весь дом – это коробка со старинными вещицами, пролежавшими в подвале слишком долго.
Папа проводит мне экскурсию по столовой на первом этаже, украшенной картинами и тяжелыми канделябрами, оттуда мы идем на кухню, небольшую, но просторную, будто созданную специально для того, чтобы готовить на ней кулинарные шедевры для застолий. В памяти вспыхивают разные мелочи: как мы с Нэн – так звали мою бабушку – ели профитроли за столом, как я лежала в гостиной на втором этаже под роялем, пока один из гостей на нем играл, развлекая собравшихся; вспоминаю мышиную норку, в которой я по ночам прятала мармеладки, которые к утру неизбежно исчезали, пока мой секрет не раскрыли и нору не заделали. Все эти комнаты – не для современной семьи. Их слишком много. А нас теперь только двое. Ладно, двое с половиной.
В итоге мы оказались на четвертом этаже, в угловой комнате с темно-синими парчовыми шторами и светло-сиреневыми стенами.
– По-моему, тебе эта комната подходит больше всех, – папа переминается с ноги на ногу, подбирая правильные слова. – Здесь жила твоя мама, когда была в твоем возрасте. Эта комната немного «повзрослее» твоей нью-йоркской.
Я осматриваюсь, внимательно
