сыпались отборные и, не лишенные остроумия эпитеты. «Ча-ай-ку напиться, – передразнивала она нас, – дубиной вас гнать, анафем проклятых, носит вас нелегкая, перевода на вас нет, кажинный день ходят бездельники, да только честной народ мутят, а ежели чего не досмотришь – сейчас же стащат, дьволы полосатые. Чиво ты зеньки выпучил, – взвизгнула она, – обращаясь к Сереже, ишь рожа-то разбойничья, кирпича просит, проваливай подобру-поздорову, а то хужее будет, ей-богу запущу кизяк (особый вид топлива в виде четырехугольных плиток, приготовляемых из коровьего помета с примесью соломы) в харю, тогда увидишь», – видимо, уже не владея собою, кончила она.
Не столько опасаясь, что она приведет в исполнение свое намерение, сколько избегая привлечь внимание соседей, мы, проклиная в душе сварливую бабу, уже повернулись, чтобы удалиться.
В этот момент на пороге дома показался довольно пожилой казак. «Что вам угодно?» – сухо и столь же нелюбезно спросил он, подойдя к нам.
Кратко объяснили ему, что мы с фронта возвращаемся домой. Пришли в станицу, хотели часок отдохнуть и напиться чаю, обещая за это заплатить или взамен дать сахару и чаю. А хозяйка, приняв нас за разбойников, рассердилась, начала кричать и ругать.
Казачка в разговор не вмешивалась и лишь воинственно подбоченившись, с большим вниманием слушала наши объяснения.
Осмотрев нас пытливо и подумав немного, казак промолвил: «Коли чай, сахар имеете, а за хлеб заплатите, то вода найдется, а баба как баба, пес лает – ветер носит». И он кивнул в ее сторону. «А ты, хозяйка, – обратился он к ней, – пойди-ка да напеки нам пышек».
Не прошло и получаса, как мы, сидя в теплой комнате, распивали чай и с жадностью уничтожали огромное количество душистых, горячих пышек, которые казачка едва успевала жарить и подавать на стол. С хозяином-казаком разговор никак не вязался. В нем проглядывало затаенное недружелюбие или недоверие к нам, и на наши вопросы он отвечал с большой неохотой. Иначе держалась казачка. У нее озлобление против нас как будто бы прошло, и своими ответами она часто опережала мужа. Несомненно, значительную роль в ее успокоении, надо думать, сыграл подарок, сделанный нами в виде чая и сахара.
В скором времени, несмотря на несловоохотливость нашего хозяина, нам все же удалось выведать, что казаки Хомутовской станицы никакого участия в происходящих событиях не принимают и сохраняют нейтралитет. Причем казак пытался доказать нам, что такое решение – самое лучшее, ибо большевики – друзья «трудового казачества», и воюют они не с ним, а с буржуями, которые, забрав казну, бежали из России и укрылись в Новочеркасске, и что станиц и хуторов большевики не тронут.
Судя по тому, как казак говорил, можно было полагать, что, прежде всего, он сам мало верит в свои слова, а передает, как попугай, чужое, где-то им слышанное. Когда же я указал ему, что их нейтралитет кончится тем, что большевики, завладев Новочеркасском и Ростовом, примутся делить землю между казаками и иногор
