с Лезгинцевым. Мы испытывали… – Ваганов замялся. – Номер проекта вам ничего не скажет. Поэтому назовем его иксом. В первом контуре в реакторном отсеке произошла утечка. – Ваганов раскрыл блокнот, вычертил схему.
– Минуточку, Кирилл Модестович, – Ушаков остановил его, – вряд ли я разберусь в столь сложной схеме. Что Лезгинцев?
– Что? – Ваганов умоляюще поднял руки. – Вы знаете его характер. Сам полез. В горячке пренебрег самыми элементарными мерами защиты. – Ваганов приподнял брови. – Словом, прихватил Юрий Петрович лишку, не смертельную, но большую дозу. Оставили его на флоте. Ну, наблюдали, конечно. Однако эта штука коли вошла, так вцепилась. Ее ни в Цхалтубо, ни в Мацесте не выгонишь…
Помолчали. Ваганов взял бокал с аловатой жидкостью, выпил его залпом.
– Вот так. Лезгинцев будто нарочно лез на рожон. – Ваганов взъерошил волосы. – А все же зря Юрий расчувствовался. Нельзя доводить себя до исступления. Заниматься любовью нужно толково, без перехлестов…
Ушаков поднялся, откланялся. На эту тему ему не хотелось продолжать беседу. Было противно слышать о том, что любовью надо «заниматься».
– Простите, Кирилл Модестович.
– Не смею задерживать, Дмитрий Ильич. – Ваганов услужливо распахнул двери. – Вы будете у… вдовушки?
– Обещал. Завтра.
– У нее все улеглось. Умные люди посоветовали. – Ваганов в коридоре взял Ушакова за руку. – Только мой совет: к ней – без доченьки. – У Дмитрия Ильича покраснели уши. – И второе, в части сугубо материальной. Хотя дело щепетильное. Сами понимаете, нельзя поощрять слабохарактерность, тем более в офицерской среде, но все же, кажется, командование базы решило возбудить ходатайство о пенсии жене и матери. Дальше как-то устроится, а пока… Татьяна Федоровна скакала при муже, а когда кормильца нет, на одной ножке не попрыгаешь. Фактически она беспомощный человек. Что она может делать? Провела лучшие годы на краю света, под крылышком… Ей-богу, если она сама не заслужила, то ради него…
Они расстались холодно.
В ленинградской квартире Лезгинцева Дмитрию Ильичу бывать не приходилось. С трудом разыскав новостройку и проблуждав возле подъездов, он наконец добрался до лифта. Озябший и неуверенный в благополучном исходе визита, Ушаков распутал заиндевевший шарф, причесался. В мутном зеркальце лифта он увидел свое посеревшее лицо, резко очерченные морщины и тусклые, виноватые глаза. «Не нравишься ты мне, папаша. Возьми себя в руки, держись козырем!»
Остановившись возле двери, Дмитрий Ильич постарался набраться мужества, хотя в голове молоточками постукивало: «Приезжайте, расхлебывайте». Неуравновешенная, больше того – взбалмошная, Танечка пугала его, а заверения Ваганова могли обернуться лишь уловками стреляного волка.
В квартире толклось много людей. Самой хозяйки не было видно. Впустившая его седая юркая женщина спросила у порога:
– Вы насчет памятника?
– Нет, не
