ничего больше нет, решили последовать за ним. Когда мы втроем вбежали во внутренний дворик, его жена, видимо, уже не раз наблюдавшая подобные сцены, выставила стол, накрыла его скатертью, принесла три стула и три чашки с чаем, и мы, не вступая друг с другом в беседу, уселись, стали пить чай и постепенно приходить в себя.
Вскоре в наш дворик с важным видом явился полицейский: он искал деревенского старосту. (Староста не только присутствовал на петушиных боях – он их организовал. Когда подъехал грузовик, он побежал к реке, сбросил с себя саронг и нырнул; когда же наконец его нашли, он сидел на берегу реки и лил себе на голову воду. Полицейским он сказал, что все это время купался и ничегошеньки не знал о происходящем. Однако ему не поверили и наложили на него штраф в триста рупий, которые потом собирала вся деревня.) Увидев во дворике нас с женой, «белых людей», полицейский разыграл классический «двойной захват». Оправившись от изумления, он спросил, какого черта, мол, мы там делаем. Наш хозяин минут пять распинался перед ним, защищая нас и весьма импульсивно объясняя, кто мы такие. При этом он описывал нас настолько подробно и точно, что настала моя очередь изумиться – ведь мы до этого ни разу не вступали в контакт ни с одним местным жителем, за исключением человека, нас поселившего, и деревенского старосты. У нас были все основания находиться у него в гостях, объяснял он, глядя полицейскому прямо в глаза. Мы американские профессора; мы приехали с разрешения правительства; мы собираемся изучать местную культуру; мы хотим написать книгу, чтобы объяснить американцам, как живут балийцы. И весь день мы тихо и мирно сидим у них в гостях, пьем чай, обсуждаем проблемы культуры и знать не знаем ни о каких петушиных боях. Более того, мы в тот день не видели деревенского старосту, поскольку тот, по всей вероятности, уехал в город. Полицейский в полном смятении удалился. Выждав разумное время, за ним последовали и мы, весьма взволнованные, но очень довольные тем, что остались живы и даже не попали в тюрьму.
На следующее утро деревня стала для нас совершенно иным миром. Мало сказать, что мы перестали быть невидимками, мы вдруг стали центром всеобщего внимания, на нас изливалось необычайное дружелюбие, радушие, мы вызывали интерес и, что особенно интересно, всех развлекали. Каждый в деревне знал, что мы, как и все, убегали от полиции. Нас об этом расспрашивали снова и снова (я, должно быть, раз пятьдесят на день рассказывал эту историю с мельчайшими подробностями), при этом дружески, любя, но все же довольно настойчиво поддразнивая: «А почему вы просто не остались там и не рассказали полиции, кто вы на самом деле?»; «Почему же вы не объяснили, что вы просто смотрите, а не делаете ставки?»; «Неужели вы действительно испугались их маленьких пушек?» Как многие кинестетические народы, даже если речь шла о спасении жизни (или, как произошло восемью годами позже, о смерти), они сопровождали рассказы мимикой и жестами, весело и многократно изображали, как мы неуклюже убегали, строили рожицы, показывая выражение паники на
