Никому не позволялось также уйти в эти вечера домой раньше, чем он не напивался совершенно, начинал клевать носом и, шатаясь, отправлялся спать.
Больше всего пугали народ его рассказы. Это все были страшные истории о повешенных, о морских ураганах, о диких злодеяниях в Испанских владениях. По его собственным рассказам выходило, что он провел свою жизнь среди отчаяннейших негодяев, какие только плавали по морю. Тот язык, на котором он передавал свои приключения, пугал наших простодушных поселян почти столько же, как и те преступления, которые он описывал. Мой отец всегда говорил, что нашей гостинице грозит разорение, так как народ скоро вовсе перестанет посещать ее: кому же приятно, чтобы его пугали чуть не до смерти и затем отправляли в таком состоянии домой?!
Но, по-моему, присутствие старого моряка было только выгодно для нас. Правда, наши посетители набирались-таки порядочного страху, но его хватало ненадолго, и вспоминать страшные истории бывало даже приятно. Это вносило разнообразие и оживление в мирную деревенскую жизнь; нашлись даже молодые люди, которые, восхищаясь нашим постояльцем, прозвали его «старым морским волком» и другими подобными именами и говорили, что он из тех, которые сделают Англию грозой морей.
В одном только отношении наш жилец оказался разорительным для нас: он проводил у нас неделю за неделей, а затем и месяц за месяцем, так что данные им деньги давно уже иссякли, а отец мой не решался настаивать на получении новых. Если же случалось, что отец намекал ему об этом, он начинал так громко свистеть носом, что можно было принять этот звук за рев, и мой отец быстро исчезал из комнаты. Я видел, как отец ломал себе руки после одного из таких поражений, и уверен, что волнения и ужас, которые он переживал в эти минуты, сильно повлияли на его раннюю смерть.
За все время, что капитан прожил у нас, он не менял своей одежды и только купил несколько пар чулок у разносчика. Когда с его шляпы свалилась пряжка и один из отворотов повис, он оставил его в таком виде, хотя это было очень неудобно, когда дул сильный ветер. Я живо помню его сюртук, который он сам чинил наверху, в своей комнате, и который, наконец, превратился в сплошной ряд заплат. Он никогда не писал и не получал писем, а разговаривал только с посетителями, да и то большей частью после того, как напивался рома. Большой сундук его никогда никто из нас не видал открытым.
Только раз встретил капитан отпор, и это было тогда, когда отец уже давно страдал чахоткой, от которой он впоследствии и умер. Доктор Лайвесей пришел как-то поздно навестить своего пациента, закусил остатками обеда, которые предложила ему моя мать, и пошел в чистую комнату выкурить трубку в ожидании, пока ему приведут из деревни лошадь, так как у нас в старом «Бенбоу» не было конюшни. Я пошел за ним следом, и, помню, мне бросился в глаза контраст между изящным, щеголеватым доктором, с белоснежной пудрой на парике, блестящими черными глазами и мягкими, приятными манерами, приобретенными от постоянного общения
