Ханса (откуда оно пришло, хотелось бы знать), а иначе все могло бы сложиться и наверняка сложилось бы по-другому. При всей моей сноровке и при всем опыте мне попросту не приходило в голову, что зоркие глаза стервятников способны заметить вспышки выстрелов при ярком солнечном свете, из-за чего, собственно, треклятые птицы ухитрялись уворачиваться от пуль.
Тем вечером, признаюсь, меня чествовали как героя. Благодарил даже Анри Марэ, говоривший со мной так, как отец мог бы говорить с сыном, которого втайне всегда ненавидел; отчасти это объяснялось тем, что я был англичанином, а отчасти – любовью его дочери ко мне. Он завидовал и ревновал, а еще пекся о своем племяннике Эрнанду Перейре, которого то ли любил, то ли не выносил – возможно, все сразу. Остальные же буры, мужчины, женщины и дети, дружно славили и благословляли меня со слезами на глазах и клялись, что отныне, несмотря на молодость, Аллан Квотермейн будет признан единственным их предводителем. И конечно, похвалы старой фру Принслоо, причастной к победе тем, что накормила героя печенкой и уложила спать, звучали едва ли не громче всех.
– Вы только поглядите! – приговаривала она, тыча в меня толстым, как сарделька, пальцем и обращаясь к своему семейству. – Да будь у меня такой муж или такой сын, вместо вас, олухов, волею Господа привязанных ко мне, точно путы к копытам ослицы, я была бы счастлива.
– Господь знал, что делал, старуха, чтобы ты не лягалась, – откликнулся ее муж, тихий и спокойный человек, за которым я и раньше замечал склонность к язвительности. – Вот связал бы Он заодно тебе язык, я бы и вовсе решил, что попал в рай.
Фру дала ему подзатыльник, а их отпрыски, пересмеиваясь, поспешили удалиться.
Но чудеснее всего оказался разговор с Мари. Все, что случилось тем вечером между нами, разумнее, как мне представляется, оставить на волю читательского воображения, ибо беседы влюбленных, тем паче в подобных обстоятельствах, мало чем интересны для прочих. Вдобавок они в каком-то смысле поистине священны и потому не подлежат разглашению. Однако я все-таки упомяну об одной фразе, поскольку, как стало ясно из последующих событий, она была почти пророческой и прозвучала, думается мне, отнюдь не по прихоти случая. Эта фраза была произнесена ближе к концу нашего разговора, когда Мари захотела вернуть мне пистолет, который я, напомню, отдал ей ради осуществления жуткого, но мнившегося неизбежным замысла.
– Трижды ты спасал мою жизнь, Аллан, – сначала в Марэфонтейне, потом в лагере, где мне грозила голодная смерть, и сейчас, когда ты избавил меня от Дингаана, чье прикосновение сулило погибель. Уж не знаю, будет ли у меня возможность отплатить тебе той же монетой? – Мари опустила подбородок, потом положила голову мне на плечо и прибавила: – Думаю, Аллан, это будет в… – Она вдруг оборвала себя и отвернулась.
Если коротко, милостью Провидения мне удалось спасти всех этих достойных людей от мучительной и неприглядной смерти. И все же я неоднократно размышлял впоследствии, что, сложись обстоятельства
