жно. Дым пробирал собою всю столицу, придавая легкий дегтярный привкус еде и питью, пропитывал одежду горожан, накрепко въедался в бревна бесчисленных срубов, окрашивал в серый цвет сугробы, лежащие под прочными тынами и стенами домов, а крепкий ледяной накат, натоптанный и наезженный за зиму поверх бревенчатой мостовой, так и вовсе превращал в нечто угольно-черное, похожее на глянцевый камень с красивым названием «обсидиан».
Однако на Никольской улице, прозванной в народе Торговой, вездесущий дымный запах все-таки сдавался куда более приятным ароматам, ибо здесь, в бесчисленной череде стоящих вплотную друг к другу лавок, продавали копченых лещей и индийские пряности, текучий цветочный мед и немецкое вино, свежие куличи и ягодную пастилу, впитавшие в себя жаркое лето неведомых земель изюм, курагу, инжир и финики, а также невероятно пахучие шкатулки из полумифического сандалового дерева.
Столь разные товары манили сюда всякий люд от мала до велика, от простолюдинов до знатных князей. Бок о бок толкались тут крестьянин в овчинном тулупе и боярин в бобровой шубе, холопка в вытертом суконном кафтане и темном платке и княжна в расшитом золотой нитью охабне[1], да в горлатной шапке с самоцветами. Тут же суетились татары в крытых шелком стеганых халатах, меж ними расхаживали суровые священники в черных шерстяных рясах, с тяжелыми золочеными крестами на груди. Кричали зазывалы, мычали коровы, звенели медные котлы, шумно чавкали сеном мохнатые бараны… В общем – торг как торг.
– Спасайся!!! Берегись! – внезапно послышались крики со стороны Кремля. – По-оберегись, зашибу-ут!!!
Покупатели и продавцы встрепенулись, закрутили головами, шарахнулись от середины улицы к лавкам, освобождая проезд, по которому уже неслись во весь опор, едва не разбрасывая в стороны зазевавшихся прохожих, стремительные всадники.
Два породистых туркестанских[2] скакуна, серый и вороной – высокие, тонконогие, с узкими вытянутыми мордами; на них два столь же породистых наездника – оба лет сорока, с короткими и хорошо вычесанными русыми бородками, оба – в красных ферязях, густо расшитых золотом, в собольих шапках и наборных, сверкающих самоцветами поясах, в синих бархатных штанах и сапогах с бисерным рисунком. И конечно же, не менее роскошной была их упряжь: обитые золотыми гвоздиками седла, серебряные стремена на шелковых шнурах, на узде – множество мелких сверкающих бубенчиков.
– Ал-ла! Пошел, пошел, пошел! – Всадники, сопровождаемые громкими криками и нежным переливчатым звоном, высекая шипастыми подковами крошево из уличной наледи, стрелой пронеслись по Никольской, только чудом никого не сбив и не опрокинув, и повернули в Колязенский[3] переулок, куда более узкий, но зато пустынный.
– Шалопуты бесовские! – заорал кто-то вслед знатным безобразникам. – Чтоб вам бошки ваши пустые поотрывало!
– Кто это был, православные? – испуганно выдохнул пожилой татарин, отпрыгнувший от опасности прямо на упитанного седобородого батюшку.
– Федор сие, который из Захарьиных! – Священник, взяв басурманина за плечи, решительно отодвинул его от себя и размашисто перекрестил. – Да князь Василий Шуйский с ним, беспутники великовозрастные! Вестимо, перепились опять на подворье Зарядском, да теперь гонки по Москве устраивают, на людей не глядючи! Ни стыда ни совести! Тьфу!
И батюшка презрительно сплюнул татарину под ноги.
Всадники же в этот миг уже выворачивали на Варварку, заставив прыснуть в стороны, как испуганных утят, нескольких стрельцов. Сопровождаемые громкой руганью, они влетели в распахнутые ворота Захарьинского подворья и натянули поводья, отчего скакуны резко замерли, заскользив подковами по чисто выметенным каменным плитам. Бояре спешились, кинули поводья подскочившим холопам в добротных суконных зипунах, подбитых беличьим мехом.
– Ну, Лена, кто?! – жадно спросил стоявшую на нижних ступенях княгиню один из раскрасневшихся всадников.
– Да стремя в стремя прискакали, Васенька, – развела руками женщина, знатность которой доказывали дорогие перстни на пальцах, небрежно наброшенная на плечи, распахнутая соболья шуба с украшенными изумрудами шелковыми вошвами, и парчовый сарафан под ней.
– Так уж и стремя в стремя? – недоверчиво усмехнулся другой мужчина.
– А то вы не видели, как вместе в ворота влетели? – усмехнулась судейщица. – Нет меж вами победителя, бояре. Теперь пошли в трапезную, бо зябко здесь очень. Вина фряжского выпьем, сбитеня горячего истребуем!
– Вот только кому тогда под столом кукарекать?
Мужчины переглянулись.
– Да ладно вам, к чему сие вовсе? – примирительно произнесла княгиня, но ее никто уже не слушал.
– Еще круг, Федор Никитич? – предложил темноволосый князь, круглолицый и кареглазый, на полголовы ниже своего
Охабень – верхняя зимняя одежда «выходного дня». Длинные рукава с прорезями, которые нередко завязывали на спине, меховой ворот, много украшений. Шился из самых дорогих тканей, каковые мог себе позволить владелец.
Ныне эту драгоценную породу принято именовать «ахалкетинцами». Отличается от прочих лошадей значительно более высоким ростом и тонкими формами тела, за что прозвана «гончими среди лошадей». Зафиксированный рекорд скорости – 60 км/ч, рекорд по прыжкам через препятствие – 2 м 12 см.
Колязенский переулок – в 1638 г. переименован в Грамотин переулок, в 1742-м – в Черкасский, каковым и остается поныне.
