университета в Ирвайне. По нему видно, что он действительно управляет своей жизнью. Именно поэтому, когда я увидел его во второй раз, в 2016 году, он выглядел моложе, чем при нашей первой встрече в 2005-м.
1
Любовь к учению
Самое раннее из сохранившихся у меня воспоминаний – как мы с родителями стоим на открытом крыльце с изношенными и грязными деревянными ступеньками. Дело происходит в Чикаго, мрачным декабрьским днем 1934 года; мне два года и четыре месяца. Я мерзну, несмотря на то, что на мне мои единственные зимние штаны и куртка с капюшоном. На фоне заснеженной земли выступают облетевшие черные деревья. Женщина в доме говорит моим родителям: «Нет, семьям с детьми мы не сдаем». Родители расстроены, мы уходим. Я сделал что-то не то? В чем я виноват? Эта картинка самого мрачного периода Великой депрессии навсегда сохранилась в моей памяти.
Следующее мое воспоминание относится к возрасту двух с половиной лет: меня привели к нашему любимому семейному врачу, доктору Дейли. Встревоженные родители объяснили ему, что я еще не сказал ни единого слова[1]. Что со мной такое? Доктор улыбнулся и попросил меня показать на мячик, лежавший у него на столе. Я показал; тогда он попросил меня взять карандаш. Когда я сделал это и выполнил еще несколько заданий, он сказал: «Не беспокойтесь, он заговорит, когда будет готов». Родители вернулись домой в некотором недоумении.
После этого борьба за мою речь разгорелась с новой силой. Когда мне было года три, мама с двумя подругами, Шарлоттой и Эстель, взяли меня в знаменитый тогда чикагский универмаг Montgomery Ward. Мы сидели на скамейке возле лифта, когда из него вышли две женщины и мужчина. Шарлотта, постоянно пытавшаяся заставить меня заговорить, спросила: «Куда они идут?» Я ответил ясно и четко: «Мужчина идет за покупками, а женщины – в туалет пописать». Шарлотта и Эстель густо покраснели. Я был еще слишком мал и не знал, о чем не принято упоминать вслух: я заметил их смущение, но не понимал, чем оно вызвано. Меня также удивило то, какую сенсацию произвел мой внезапный переход от молчания к разговору.
Начиная с этого момента я заговорил, по большей части полными предложениями[2], к восторгу своих родителей и их друзей. Они то и дело засыпали меня вопросами, на которые я часто давал неожиданные ответы. Отец решил выяснить, чему еще я могу научиться.
Оукли Гленн Торп, мой отец, родился в Айове в 1898 году, вторым из трех детей. У него был брат, старше его на два года, и сестра, на два года младше. Отцу было шесть, когда его родители разошлись. Его папа забрал его и брата и переехал в штат Вашингтон. Мать с сестрой остались в Айове. В 1915 году мой дед умер от гриппа – это случилось за три года до великой пандемии испанки[3], от которой в 1918–1919 годах во всем мире умерло от двадцати до сорока миллионов человек. До 1917 года братья жили у своего дяди. Затем мой восемнадцатилетний
Интересно отметить: то же случилось и с моим сыном. Он ничего не говорил приблизительно до такого же возраста. Сестра, которая старше его на полтора года, охотно выполняла роль переводчика. Они всюду ходили вместе, и, когда он показывал жестами и выражением лица, чего он хочет, она объясняла смысл послания окружающим. (прим. автора)
Генриетта Анна Клаузер рассказывает в своей книге сходную историю о первокласснике, который ничего не писал, как бы его ни заставляли, пока наконец, по прошествии семи месяцев, не перешел сразу к связному письму. См.: Henriette Anne Klauser. Writing on Both Sides of the Brain. Harper, San Francisco, 1997. P. 36–38. (прим. автора)
Великая пандемия гриппа 1918–1919 гг. унесла больше жертв, чем любая другая эпидемия в истории, и даже больше, чем сама Первая мировая война. (прим. автора)
