пугал. Я находился невероятно высоко над землей, словно в какой-то башне, что люди напоминали расплывчатых черных муравьев, насколько конечно, я мог их увидеть. Соседние здание, все как одно, были отражением друг друга: серые многоэтажки с завешанным окнами там, где еще оставались оконные рамы. Во многих квартирах эти проемы пустовали и был виден хаос, устроенный в их убежищах. Небо патрулировали огромные вертолеты, я различил несколько по всему горизонту, что открывался мне с моей башни заточения. Прожектора, установленные на них, ярко освещали темноту под собой, контролируя местных насекомых, спешащих по своим делам. Было любопытно, что стоило лучу света опуститься на толпу проходящих людей, как они ускоряли свое движение, заходили в местные подъезды или завешанные магазины, чей мрак скрывал их от наблюдения свыше. На каждом сером жилом монолите был вывешен огромный плакат, на котором было изображено чье-то изображения. Наверное, это был портрет вождя. Человека на этом плакате я знал, но не мог вспомнить, кто он. Так же везде были расклеены оповещения поменьше, в котором было что-то написано. Но с моим нынешним зрением текст оказался для меня скрыт в тумане неизвестности. Неожиданно внизу раздался шумный треск, как я увидел проезжающую мимо машину, напоминающую танк, под гусеницами которых ломался всякий мусор, попадавший ему на пути. На дорогах было намного меньше автомобилей, чем это было, казалось, мгновением раньше, когда я вез Кэтрин к себе домой. Поэтому эта машина двигалась совершенно спокойно, не останавливаясь ни перед чем. За танком шли люди в белоснежной униформе и раздавали какие-то крупные листовки или газеты, разглядеть точнее было трудно. И все прохожие, как один, стоило солдату подойти к ним, брали макулатуру и поспешно удалялись, едва кланяясь военным в ноги.
Один великий человек сказал, что все люди рождены меж собой свободными и равными. Я придерживался этой догмы всю жизнь и не понимал, почему меня держат здесь, как военнопленного или заключенного, издеваясь и мучая меня. У меня ведь тоже есть права! Они должны хотя бы позволить сделать мне хотя бы один звонок моей семье. Звонок, который может освободить меня или облегчить пребывание здесь, согласно законодательству, которые я знал досконально. Будучи полисменом, я прекрасно разбирался в этой сфере и видел, как яро они перешагивают линию закона, избивая своих заключенных. Я добьюсь этого любой ценой.
На душе было чертовски плохо. Лицо горело от синяков, покалывало пульсирующей болью. Во рту был полюбившийся уже металлический вкус. Я все еще не мог смириться с тем, что я – старик, жизнь которого держится на волоске. Если бы я мог помочь им, то я все равно бы не сказал ни слова. Пусть подаваться. Пусть убьют меня. Судя по всему, мне осталось не долго. Но для меня было важно вспомнить все то, что я пережил. Вспомнить СВОЮ жизнь. Жизнь, которую я потерял.
Над изголовьем кровати был маленький монитор, которого я не замечал. Я поплелся к нему в надежде узнать что-нибудь.
