костей молодых воинов, которыми ночь, черный косарь, связала снопы костров, вразброс лежали стальные кости – ружья. И примкнутые штыки, словно рассыпанные в садовой траве негасимые молнии.
«Не то что я, – думал мальчик. – У меня только барабан да две палочки к нему, и нет никакого щита».
Из лежащих здесь в эту ночь воинов-мальчиков у каждого был щит, который он сам, идя на первый бой, высек, склепал или выковал из горячей и стойкой преданности своей далекой семье, из окрыленного знаменами патриотизма и острой веры в собственное бессмертие, заточенной на оселке сугубо реального пороха, шомпола, литых пуль и кремня. А у барабанщика этих вещей не было, и он чувствовал, как его родные совсем исчезают где-то во мраке, словно их безвозвратно унес могучий, гудящий, огнедышащий поезд, и остался он один с этим барабаном, никчемной игрушкой в игре, что предстоит им завтра – или не завтра, но все равно слишком скоро. Мальчик повернулся на бок. Лица его коснулся мотылек – нет, персиковый лепесток. Потом его погладил лепесток – нет, мотылек. Все смешалось. Все потеряло имя. Все перестало быть тем, чем было когда-то.
Если на рассвете, когда солдаты наденут вместе с фуражками свою удаль, лежать совсем-совсем тихо, быть может, они – и война вместе с ними – уйдут, не заметив его: лежит такой маленький, сам все равно что игрушка.
– Вот так штука, это еще что такое? – произнес голос.
Мальчик поспешил зажмуриться, хотел спрятаться в самом себе, но было поздно. Кто-то, проходя мимо в ночи, остановился возле него.
– Вот так так, – тихо продолжал голос, – солдат плачет перед боем. Ладно. Давай. Потом будет не до того.
Голос двинулся было дальше, но мальчик с испугу задел барабан локтем. От этого звука человек опять остановился. Мальчик чувствовал его взгляд, чувствовал, как он медленно наклонился. Очевидно, из ночи вниз протянулась рука, так как барабан тихой дробью отозвался на касание ногтей, потом лицо мальчика овеяло чужое дыхание.
– Да это, кажется, наш барабанщик?
Мальчик кивнул, хоть был не уверен, виден ли его кивок.
– Сэр, это вы? – спросил он.
– Полагаю, что это я. – Хрустнули колени: человек наклонился еще ниже.
От него пахло так, как должно пахнуть от всех отцов, – соленым потом, золотистым табаком, конской кожей, землей, по которой он шел. У него было много глаз. Нет, не глаз, латунных пуговиц, пристально глядевших на мальчика.
Генерал – конечно, он, кто же еще.
– Как тебя звать, парень? – спросил он.
– Джоби, – прошептал мальчик, приподнимаясь, чтобы сесть.
– Ладно, Джоби, не вставай. – Рука мягко надавила на грудь мальчика, и он лег опять. – Давно ты с нами, Джоби?
– Три недели, сэр.
– Бежал из дому или записался к нам как положено?
Молчание.
– Да, дурацкий вопрос, – сказал генерал. – А бриться ты уже начал, парень?
