прошлой жизнью. Збигнев Цыбульский не в счет, но вряд ли он имеет какое-то отношение ко мне… Я взяла в руки принесенные фотографии мужчины – и не увидела ни одной из тех, которые мне показывали раньше. Те – вчерашние, позавчерашние, любительские, профессиональные, снятые со вспышкой и без – были полны жизни. Во всяком случае, человек, изображенный на них, был жив. В отличие от женщины, которую я видела на снимках только мертвой.
Но на этих снимках и он был мертв. Видимо, их сделали сразу же после катастрофы: искореженная груда металла, бывшая когда-то машиной; искореженная груда плоти, бывшая когда-то человеком. Мертвая женщина выглядела лучше.
– Кто это? – бессмысленно спросила я, хотя уже знала – кто.
Капитан молчал, и это было молчание разочарованного человека – видимо, он надеялся, что эти жестокие снимки встряхнут за плечи мою атрофированную память, надают ей по щекам, заставят вспомнить.
Он все еще надеялся.
Надежда не оставляла его, пока я безучастно перебирала снимки.
– Нет, я не знаю его. Я не помню… Это имеет какое-то отношение ко мне?
Он вынул из папки еще одну стопку фотографий – и снова на них, осененная тем же заревом катастрофы, была заснята женщина. Но не та, снимки которой он показывал мне все это время. В беспомощном изгибе фигуры все еще теплилась жизнь.
– Кто это? – бессмысленно спросила я, хотя уже знала – кто.
– Это вы. Третья участница драмы. Вы живы. Поздравляю.
– Я… Ну да. Я… Может быть. Но чего вы хотите от меня?
Он нагнулся ко мне – впервые за восемь дней он оказался так близко; от него исходил резкий запах дешевого одеколона.
Откуда я знаю, что это – дешевый одеколон?..
– Я хочу, чтобы ты все рассказала мне.
– Я ничего не помню. Я ничем не могу вам помочь.
– Я не верю тебе. Может быть, ты начиталась дурацких книжек по психиатрии, попрактиковалась на периферии и теперь водишь меня за нос. Знавал я таких умников. Некоторые накалывали не одну экспертизу. Вот только со мной такие номера не проходят. Я вижу тебя насквозь.
– Тогда, может быть, вы скажете мне, кто я такая?
– Никто, – он сказал это со сладострастием, пригвоздив меня к больничной койке, – никто.
Мгновенная боль пронзила меня. Я – никто. И все, что у меня есть, – это больничная койка и клетка казенной палаты, украшенная букетиком дешевых цветов. Таких же дешевых, как и одеколон капитана Лапицкого. Это было слишком, и я выдохнула ему в лицо:
– Это неправда. Этого не может быть. Кто-то же должен знать меня. Кто-то еще, кроме этих снимков. Не смейте больше приносить их мне.
– Что же ты сделаешь? Пожалуешься прокурору? Напишешь заявление? Вот только от чьего имени ты напишешь заявление, а?!
– Замолчите.
Но его уже невозможно было остановить.
– Никто. Ты никто. Как тебе нравится такая перспектива?
– Я хочу
