уже рассказывали, что ни приезд детей, ни радость впервые увидеть внуков не помогли выздороветь Лахсе. Крепко захворала, и мало того что слегла, горе затронуло ее рассудок. День и ночь несчастная кричала и плакала:
– Я – слезинка, выплаканная бедой! Я – стон из вопля всех матерей! Где моя дочь? Где моя дочь?!
Не допуская к жене старших дочерей, за нею ухаживал Манихай. Только от Ураны изредка принимал помощь, да варил снадобья по советам Эмчиты и Отосута.
Сандал передал с травником то, что кое-как удалось расслышать из дверной щели юрты предводителя шаманов. Всего два слова: «Илинэ жива». Но когда Манихай сообщил их Лахсе, женщина перестала кричать. Хоть немного стала спать и есть. По утрам, хватая мужа за локоть исхудалой рукой, с надеждой спрашивала:
– Илинэ жива?
– Илинэ жива! – отвечала себе радостно, прежде чем он успевал рот раскрыть. Кроме этих двух слов Лахса больше ничего не говорила.
Сам больной от терзающих дум, Сандал несколько раз порывался отправиться к Хорсуну с признанием и не пошел. Что бы это изменило? Разоблачением тайны рождения девушку не вернуть. Жрец вдруг уразумел, что вина перед багалыком и его дочерью живет в нем отдельно от самой Илинэ.
Новорожденная, в чью судьбу Сандал вмешался из низкой мести, давно пробудила в его душе противоречивое чувство, схожее с чувством родства. Словно он, давший крохе имя, был ей кем-то вроде негласного деда. Он ведь украдкой следил за тем, как растет ребенок. Как из смешной кудрявой девочки превращается в красавицу. Он испытывал горячую причастность к судьбе Илинэ и гордился ее большим джогуром. Она была его тайной внучкой… Его птаха. Ревнуя к багалыку, он одновременно возмущался отношением отца к дочери. Втайне, втайне! Тогда-то и саднила, тогда и сокрушала вина…
Теперь жреца отягощало покаяние еще и перед Лахсой. Не выкорми нянька приневоленное дитя, не прикипела бы сердцем, беды бы не знала. Все это с беспощадностью обрушилось на Сандала, когда с потерей Илинэ в его собственном сердце образовалась обвальная пустота.
Всходя на Каменный Палец, жрец не приветствовал и не озирал долину. Не смотрел вниз. Страшился углядеть с высоты в неприметной рощице, за деревом, под кустом мертвое девичье тело… Безотрадные восходы! Не было озарений. Лишь сойдя на землю, Сандал начинал спокойнее дышать и верить: птаха жива.
Совсем недавно чудилось, что сотворение Книги подарило немеркнущую радость. Но случилась беда, и выяснилось: нет для Сандала ничего важнее судьбы Илинэ. Даже Книга. Ощущение утраты точно недвижимым камнем засело между затеей и воплощеньем домма. Пресек чужие пути, встал людям поперек дороги – и ударило так, что сам стал как месяц ущербный… О, Дилга, зачем дано человеку язвить и снедать повинной мыслью себя самого? Пустота изматывала и томила, заполняясь бессонницей и глухим отчаянием.
Помощь пришла к Сандалу с неожиданной стороны. Однажды взор его вновь отважился скользнуть к Скале Удаганки. Каменная старуха напомнила ту, что на камлании выглянула из созвездия Колоды, и неуловимо – знахарку Эмчиту.
