листвой и ветками.
– Вонять будет, – равнодушно сказал Жаглин.
– Чёрт с ним, – ответил Цветаев. – Он наших пытал.
– Лучше бы мы его кастрировали, – мечтательно сказал Жаглин.
Ему было обидно, что всё так быстро кончилось и все его унижения остались не отмщенными.
– Жалко, что ли? – испытующе спросил Цветаев и пристально посмотрел на него.
Жаглин пожал плечами. Похоже, он не испытывал всего того, что испытывал Цветаев.
– На войне как на войне, – сказал он, намекая, что член грузина имеет к ней непосредственное отношение.
– Тебе виднее, – ответил Цветаев, полагая, что никто не вправе соваться в личные дела Жаглина.
– Я вернусь, дверь поставлю, – вдруг потупился Жаглин. – Да и развязать Зинку надо. А ты иди, иди. Тоша уже вернулся…
– Как хочешь, – согласился Цветаев, ему было жаль Жаглина: ещё никто так глупо не влюблялся; ещё женится, не дай бог, подумал Цветаев.
Темнело, но пока хорошо было видно, особенно на открытом месте. Жаглин пошёл наверх, Цветаев предпочёл нижнюю часть улицы, помятуя, что не стоит возвращаться той же дорогой. На душе было паскудно, не потому что они убили американца грузинского происхождения, а потому что привык к честной борьбе. Однако по-другому не получилось бы, думал Цветаев, он Орлова пытал. И всё равно подобное объяснение ему не нравилось, ненавидел он такие убийства и вспомнил всё: и Славянск, и Одессу, и Харьков, вспомнил, как они учились делать «напалм» из солярки, гудрона и бензина, вспомнил всех, стоящих насмерть, и убитых, которые до сих пор стоят насмерть, но не испытал прежней злости, той злости, которая была у него, когда он ехал сюда. Выдохся, решил он, мать твою! Размяк, успокоился, а ведь так можно и проиграть, решить, что борьба кончилась. А ведь я просто к ней привык, сделал он открытие и встал как вкопанный: там, за углом магазинчика, торчали трое. Один оправлял малую нужду, а двое других зубоскалили:
– Петро, а Петро, а я знаю, что ты дрочишь! – говорил брыдлый.
– Я не дрочу, я не дрочу… – отвечал Петро-вымесок, в широких, как Чёрное море, шароварах и… жёлтом идиотском кушаке.
– А я знаю, что ты дрочишь! Всем расскажу, что ты дрочишь!
– А-а-а… не говори никому, не говори! – хватился Петро-вымесок за голову.
– А я расскажу, расскажу! – стращал брыдлый.
– Нет, не надо, не надо!
– А я расскажу, расскажу! – издевался брыдлый.
Потом они увидели его, и по выражению их глаз он понял, что мимо не проскочить, хотя на нём нет оружия, только в левом кармане граната, но поди её разгляди, просто он стал свидетелем издевательства одного над другим. Старый приятель страх цапнул его, как пёс в подворотне, но, слава богу, не парализовал. Третий, который оправлялся, дёрнул, и последняя капля ещё летела на землю, а Цветаев, заметив ко всему прочему машину на обочине, уже одной ногой ступил на крыльцо магазинчика. Это был единственный путь к спасения: бежать было некуда. Вот когда
