Слышу, Тузик мой лает, с цепи рвется. Встала я, в окно посмотрела. Только вон у меня какие заросли тут – ничего не увидела. А выходить, разбираться, что там, не стала. Легла. А Тузик лаем исходит, прямо бесится. Потом слышу – звяк, цепь оборвал. Утром вышла – нет его нигде. Звала, звала, кричала, кричала…
– Он кобель у вас, Тузик-то, – сказал Трубников. – А все на цепи сидел. Поневоле сорвешься, на луну завоешь. Может, лису почуял или хорька… Ничего, набегается – придет.
Они вошли в дом.
– Вот, пожалуйста. Тут у меня летом внуки живут, сын со снохой, – Брусникина открыла дверь.
Внутри все было так же чистенько и пасторально, как и снаружи: терраса с круглым столом под традиционным сельским абажуром, просторная горница с большой печью-голландкой и пузатым диваном с тугими «турецкими» валиками и подушками, какие Катя видела только в фильмах пятидесятых годов. Посреди горницы стоял еще один круглый стол, заваленный газетами, книгами, тетрадями. На газетах лежало неоконченное вязанье. С бревенчатой стены над диваном смотрели на гостей мишки с репродукции картины Шишкина. В простенках между окнами висело купеческое зеркало, портрет Льва Толстого в рамке и фотография какого-то старичка, в котором Катя лишь через несколько дней признала ученого Мичурина, и то только прочтя микроскопическую пояснительную подпись под снимком. Соседняя комната была спальней, но, кроме пухлой старческой кровати, были там еще и самодельные книжные стеллажи, и письменный стол. А на нем черный старинный микроскоп и какие-то склянки с притертыми пробками. И все это чистое, без малейшей пылинки, словно хозяин их только на минуту оторвался от работы, чтобы встретить непрошеных гостей. Над кроватью красовалась большая свадебная фотография под стеклом: дородный мужчина в очках, с окладистой профессорской бородой и рядом с ним тоненькая юная блондинка в белом платье колоколом по моде пятидесятых. Разница между новобрачными была лет в двадцать, никак не меньше.
– Мой покойный муж, – просто сказала Брусникина и, повернувшись к висевшим в красном углу спальни иконам, перекрестилась. – А вот ваши комнаты.
Кате досталась та самая маленькая летняя терраска – вся из сплошных окон с рейками крест-накрест и комнатка-пенал с диванчиком, ночным столиком и комодом. С терраски узкая лестница вела наверх, в мансарду. Но дверь туда была закрыта на железный крючок.
– Я туда редко хожу, – сказала Брусникина, – на лестнице голова кружится, упасть боюсь. Но если вам надо будет – можете и туда подняться. Только там у меня хлам разный.
– Ну, устраивайтесь, обживайтесь, – Трубников сходил к машине и принес сумку с Катиными вещами. – Отдыхайте с дороги. Завтра я к вам загляну.
– Николай Христофорович, а у вас телефон есть, чтобы мне с вами связываться? – спросила Катя.
– В опорном есть, конечно, – Трубников усмехнулся, – а мобильника нет, уж извиняйте. Начальство у нас в отделе на такие вещи жила жилой. Да вы не волнуйтесь. Живу я тут близко – всего в двух километрах, в Столбовке. По берегу вон в ту сторону пойдете, ко мне и выйдете напрямки.
