все примеривался дать стрекача за границу, и Лиза Воронцова помогала, но ничего не вышло. И здесь я жду только удобного случая… Хочу сыграть на моем аневризме…
– На аневризме?.. – в удивлении поднял брови Пущин. – Давно ли ты его приобрел?
– Никакого аневризма нет… – засмеялся Пушкин. – Я придумал его, чтобы перед Иван Иванычем был предлог проситься за границу: как же можно помирать во цвете лет?..
– Ну, их, брат, тоже не надуешь!.. – сказал Пущин. – И государь, говорят, на тебя крепко сердит: вед все эти твои насмешки до него доходят… Я и то все дивлюсь его долготерпению. На его месте Павел давно бы тебя слопал. Помнишь историю капитан-лейтенанта Акимова?
– Не помню… В чем дело?
– Он тоже сочинил-было эпиграмму на Павла и налепил ее собственноручно на стене Исаакия, а его на месте преступления и сгребли… Постой, как это у него там было? Да:
Се памятник двух царств,
Обоим столь приличный, –
Основа его мраморна,
А верх его кирпичный…
Вот… Ведь Исаакия-то начали при Екатерине строить из мрамора, а закончили при Павле уже из кирпича. А господину сочинителю за его вирши Павел отрезал язык и уши и сослал под чужим именем в Сибирь… А ты дерзишь куда больше… «Владыка слабый и лукавый, плешивый щеголь, враг труда…» Это, брат, определенно Сибирью пахнет… А, может быть, и не по адресу даже: он, говорят, очень переменился. Задумчив, молится, ищет уединения… И приставать не следовало бы…
– Да, мы с Иван Иванычем все что-то ссоримся… – оскалился Пушкин. – А подумай: было ведь время, когда он мне за мою «Деревню» свое монаршее благоволение выражал, плешивый черт!..
– Бросил бы ты лучше, брат, попусту своей головой играть… – проговорил Пущин и вдруг, встав, начал ходить по комнате. – Хотя и то сказать: терпения никакого не стало…
– Ага!..
– Ты тут, в Михайловском-то сидя, и понятия не имеешь, что там делается… – продолжал Пущин, взволнованно сипя большой трубкой. – В моем черном чемодане я везу сейчас в Москву своим всякие материалы для доклада: по министерству просвещения, по цензуре, по военным поселениям, по духовному ведомству – ты представить себе не можешь, что это за сумасшедший дом! Если бы было время у меня, я прочел бы тебе все это, но надо ехать…
– Зря ты так торопишься, Jeannot!.. – сказал Пушкин. – Хотя, черт знает, может быть, и осторожнее так: у этих дураков хватить глупости, чтобы выдать тебя отсюда с фельдъегерем… Ну однако, что же ты в Питере разнюхал, что везешь москвичам?..
– Всего и не перескажешь… – махнул Пущин рукой. – Вот тебе несколько фактов из области наиболее тебе близкой, из цензурной… Ты помнишь у Вольтера небольшую книжечку «Le Sotissier»?[5] Так в нашей цензуре он нашел бы теперь материала еще на десяток таких книжечек. Недавно Красовский запретил книгу о вреде грибов потому, что грибы составляют постную пищу для православных и потому не могут быть вредны. Но еще
Сборник вздора (
