за кордоном же – царство свободы, дышится полной грудью, и изгнанники все – как братья, и мысли – токмо о грядущей счастливой России, и все расчудесно, за вычетом разве что мелких бытовых проблем… Но так изгнанники не жили – они жили иначе.
Так – с умильными взорами, с благостными чаепитиями на фоне бельведеров, откуда видно Москву, – живут только в утопиях, прекраснодушных или злонамеренных.
А жизнь беженцев была сложна, далека от идиллии, и многие, в их числе и Наживин, испытали ее своеобразные прелести, что называется, на собственной шкуре. Подразумеваем не эмигрантский быт во всех его подлых проявлениях – подразумеваем духовный климат Зарубежной России, идеологическую атмосферу в тех кругах, которые принято величать элитными.
На означенную тему должно писать целые книги, много книг – так важна и сложна данная проблема. Есть надежда, что когда-нибудь подобные объективные исследования будут созданы. Пока же их нет, и мы ограничимся несколькими фразами, в которых, как представляется, сформулируем главное.
Русская пореволюционная эмиграция являла собою державу в миниатюре, своего рода «нащокинский домик», и была сколком со старой ушедшей России. В сем «домике» сосредоточились многие достоинства минувшего, здоровые традиции и нравы, но поселились и пережитки прошлого – былые имперские изъяны, дурные человеческие обычаи. Замкнутый мир – а таковым и была всегда Зарубежная Россия – склонен к гиперболам, к неизбежному и чрезмерному обострению всяческих коллизий. То, что некогда существовало и подчас почти не замечалось на родине, средь бескрайних природных и политических ландшафтов, здесь, на чужбине, в условиях невероятной узости и плотности жизненного и интеллектуального пространства, приобрело характер всевластной силы, жестко регламентирующей каждый шаг, всякое слово, любой творческий жест. Такой силой, утвердившей свое господство во всех регионах русского рассеяния, была, к сожалению, партийность.
Именно принадлежность к тому или иному политическому движению, направлению, кружку и т. д. определяла чаще всего судьбу человека, в том числе и человека творческого. Удалось ему, пусть даже скрепя сердце, внутренне чертыхаясь, прилепиться к некоей «партии», заявил он о случившемся публично или намекнул значительному лицу, поприсутствовал на собрании и пожал руки вождям – и партийная пресса услужливо распахивала перед художником свои газетные и журнальные полосы. Не удалось или не захотелось преодолеть себя – что ж, ищи другую партию или пеняй на себя. Повторим: в известной степени так было и в России, однако лишь в эмиграции партийный диктат принял тотальные формы. Чуть легче жилось писателям знаменитым, прославившимся еще до эпохи беженства, но и им, живым классикам, то и дело приходилось учитывать навязанные правила, подчиняться коньъюнктурам, интриговать, уповать на идеологическое кумовство. Зато другие,
