он, еле ворочая внезапно разбухшим языком. – Вспомни о Ломане. Когда нас так прихватит, будет поздно. Сейчас счет идет на дни. Загадывать на месяцы вперед смысла нет.
Со стороны женского лагеря до них донесся тонкий пронзительный крик – словно вспугнули птицу. Там, возле самой ограды, как аист на одной ноге стоял мусульманин, воздев руки к небу. Другой, рядом с ним, пытался его поддержать. Со стороны все это смахивало на какое-то жутковатое па-де-де на фоне линии горизонта. Мгновение спустя оба рухнули наземь, как сухие деревяшки, и крик заглох.
Пятьсот девятый снова повернулся к Лео.
– Когда мы такие же будем, как вон те, нам уже ничего не понадобится, – сказал он. – Тогда нам просто каюк. Надо драться за жизнь, Лео.
– Драться – но как?
– Да, драться, – сказал пятьсот девятый уже спокойнее. Припадок прошел. Он опять видел все вокруг. А то от запаха хлеба он на время потерял зрение. Он приблизил губы к уху Лебенталя: – Чтобы потом, – прошептал он почти беззвучно, – чтобы потом отомстить.
Лебенталь отпрянул.
– Это меня совершенно не касается!
Пятьсот девятый слабо улыбнулся.
– Конечно, не касается. Твое дело только добывать жратву.
Лебенталь помолчал. Потом залез в карман, поднес ладонь к самым глазам, отсчитал монеты и отдал пятьсот девятому.
– Вот тебе три марки. Последние. Теперь ты доволен?
Пятьсот девятый, ни слова не говоря, забрал деньги.
Лебенталь разложил отдельно хлеб, отдельно картошку.
– Значит, на двенадцать. Очень мало за такие-то деньги.
Он начал колдовать с дележкой.
– Дели на одиннадцать. Ломан отказался. Да ему и не нужно.
– Хорошо. На одиннадцать.
– Отнеси это в барак, Лео, к Бергеру. Они ждут.
– Ладно. Вот твоя доля. Останешься ждать этих сучек? – Да.
– Это еще не скоро. Раньше часа-двух они не придут.
– Не важно. Я тут побуду.
Лебенталь передернул плечами.
– Если они опять принесут так мало, лучше их вообще не ждать. За три марки я и в Рабочем лагере неплохо отоварюсь. Ишь, наживаются, пиявки проклятые!
– Хорошо, Лео. Я постараюсь взять побольше.
Пятьсот девятый снова заполз под пальто. Его знобило. Картофелины и кусок хлеба он держал в руке. Потом сунул хлеб в карман. «Этой ночью ничего есть не буду, – лихорадочно думал он. – Дотерплю до утра. Если до утра продержусь, тогда…» Он не знал, что будет тогда. Но что-то будет, что-то важное. Он попытался представить, что именно. Ничего не представил. В руке оставались еще картофелины. Большая и поменьше. Это было уже слишком. Он их съел. Ту, что поменьше, проглотил, вообще не жуя; большую жевал долго и вдумчиво. К чему он не был готов, так это к тому, что голод усилится. А пора бы уж знать, ведь это бывает всякий раз, но привыкнуть к этому невозможно. Он облизал пальцы, а потом зубами вцепился в руку, чтобы она не смела
