и не торопил нас. Я замыкал шествие, хотя, признаюсь, не очень внимательно следил за дорогой, погрузившись в собственные мысли.
Я всегда носил с собой веретено. Хотя моя любовь к нему чередовалась с ненавистью, оно всегда было у меня в кармане, за поясом или в рюкзаке. Когда нам было нечего есть, у меня было веретено. Когда я злился на мать или на Маленькую Розу, у меня было веретено. Я расставался с ним только на время схваток, когда животная энергия шеста или ножей овладевала мной, превращая меня в инструмент для искусства иного рода. Веретено весило немного, даже с пряслицем, но я всегда чувствовал его на себе, а теперь его не было, и я чувствовал его отсутствие.
Вот какой груз пришлось нести моей матери весь последний год в Харуфе, когда она осталась там из любви к королеве. Сохранить веретено и чувствовать, как болезнь сковывает ее легкие, или отказаться от него и обречь себя на вечные поиски? Я провел без своего веретена едва ли час и уже сходил с ума от желания получить его обратно. Как она это выдержала? Как ей удалось вынести эту тоску по своему ремеслу, пока она не добралась до Камиха, где снова смогла работать?
Я чуть не упал, когда до меня дошло: она и не прекращала прясть. Она пряла для короля с королевой, для Маленькой Розы, хотя понимала, что это убивает ее. Она не смогла остановиться. Даже после того, как это запретили. Она пряла и пряла, разматывая саму себя, пока наконец не пересекла границу, неся в груди болезнь, которая истощала ее с каждым вздохом. Она выполнила свой долг – нет, даже перевыполнила, – и перенесла болезнь через горы, где та продолжала ее убивать. Я пожалел, что не был добрее к ней.
Дни проходили более-менее благополучно. Мы шли и шли, и в дороге нам всегда было чем себя занять. Вечерами же было сложнее. Сауд точил ножи до тех пор, пока скрежет железа о точильный камень не становился невыносимым и Арва не упрашивала его прекратить, чтобы она могла отдохнуть в тишине. Но тишина была еще хуже. Я слышал, как пальцы Тарика скользят по полотну штанов в поисках шерсти и веретена, которых у него больше не было. Я слышал дыхание Арвы и спрашивал себя, не становится ли оно с каждым днем все более хриплым. Я слышал биение собственного сердца, от нечего делать вслушиваясь в каждый его удар о ребра.
Мы тренировались, по очереди сражаясь друг с другом. Я даже стал драться с Арвой, и, хотя я старался щадить ее, она сражалась с таким ожесточением, что мне приходилось держать оборону и бить ее сильнее, чем хотелось бы. Мы сражались на шестах, на кулаках и на ножах, чего отец Сауда нам никогда не позволял, потому что этот вид тренировки невозможно сделать безопасным.
– Нет больше никакой безопасности, – отдуваясь, сказал Сауд, когда я напомнил ему об этом. – Вы трое теперь в диких условиях. Ножи тут наименьшая из угроз.
Нам повезло, что хотя бы он сохранял трезвый рассудок.
Теперь именно Сауд решал, сколько мы будем идти каждый день, где разобьем лагерь и что будем есть. Оставшись одни, мы с Тариком и Арвой ни за что бы не справились. По пути нам встретилось несколько деревень, но мы обходили их стороной,
