довершение всего он подговорил одного знакомого врача, Орлова, чтобы тот нашептал Елене Григорьевне разные устрашающие слова. И дал ему для этого некоторую сумму денег.
Вот врач приезжает, ахает, восклицает и говорит Елене Григорьевне:
– Да! Это да! Охо-хо! Такое молодое, цветущее существо, а здоровье у него в высшей степени поганое. Вы его берегите и не волнуйте. Пущай он лучше всего спит в отдельном кабинете. И ваше дамское дело исполнять все его капризы и требования.
Вот эта дура немыслимо рыдает, ходит на цыпочках и ничем не тревожит своего супруга, которого по-прежнему любит и обожает.
И так проходит год и два. И наконец три. И проходит пять лет, и дело приближается к нашим дням.
И вот наступает 1933 год.
И вот раз однажды приходит до Елены Григорьевны ихний сосед. Такой счетовод Федоров. Такой вообще счетоводишка – дурак, фанфарон и мелкая личность.
Чего-то они разговорились о том, о сем (а Лютика не было дома), а Елена Григорьевна говорит:
– Знаете что, мне нынче скучно. Поедемте в ресторан. Я буду платить, а вы не беспокойтесь. Послушаем музыку, скушаем по цыпленку и провернем интересно время.
Этот прохвост, счетоводишко Федоров, говорит:
– Очень рад. С великим удовольствием.
Вот они едут в Ленинград. Заходят в «Асторию». Ковры. Столики. Играет оркестр. Танцуют великолепные пары. А этот болван Федоров одет, наверное, в свой серый пиджачок, небритая морда, галстук, наверное, свернулся на сторону. Ай-яяй!
Вот они садятся за столик, заказывают себе цыплят и так далее. И вдруг Елена Григорьевна видит – что такое – фантасмагория! Она видит: ее супруг, Лютик, танцует шимми с какой-то дамой.
Ах, она ничего не сказала и не вздрогнула. Она только встала из-за столика и пошла к выходу, будто с ней приключилось нехорошо и ей надо пойти в уборную.
А ее счетоводишко Федоров, видя, что сумочка с деньгами на столе, не стал тревожиться. Она, думает, навряд ли сбежала. А в крайнем случае я два цыпленка съем.
Вот Елена Григорьевна летит моментально домой. И по дороге ей полностью раскрывается вся чудовищная картина. Ей сразу стало все ясно, и какой обман она имела в течение семи лет.
Она летит домой. Сразу роется в его письменном столе. Вытаскивает разные письма и записочки и читает это все побледневшими губами. И видит – да, обман налицо, и он не поддается описанию.
Она находит разные дамские письма. Она читает в них поэтические слова о том, о сем: «Уважаемый Лютик…», «Ты – мой бог…», «Целую вас…», «Ах, ах…» И все такое.
Она восклицает: «Ах!», падает ненадолго в обморок, но потом берет себя в руки и говорит себе: «Я, кажется, полюбила подлеца».
Нет, она ничего не говорит ему, когда он на другой день приезжает. Она только нервно ходит по саду, нетерпеливо рвет листочки с деревьев и шепчет: «Вот так да!»
А этот подлец Лютик, не привыкши видеть ее такой, приходит от этого зрелища в содрогание
