отъезда сиделок. Стараюсь не презирать их за то, что они уезжают, оставляя меня наедине с моим горем. Им, как и многим другим, неведома глубина моих чувств. Мама взяла с отца обещание не проводить общепринятых траурных обрядов, и потому занавески на нижних этажах оставались открытыми, а мебель не обтягивали крепом. За время маминой болезни у нас появились новые слуги, которые почти или совсем не видели маму здоровой. Маму, которую я помню красивой, изящной и заботливой. Для них она была чем-то далеким и неосязаемым. Некой слабой госпожой, постоянно находящейся в постели. Таких дам предостаточно и в других домах. Пожалуй, эти слуги и служанки скорбели по маме даже меньше, чем три Мари, и не испытали ничего, кроме кратковременного всплеска печали.
И потому жизнь в замке продолжала идти своим чередом, словно ничего не случилось. Лишь немногие из нас по-настоящему горевали; те, кто знал и любил маму такой, какой она была. Поймав взгляд Жюстины, я увидела в ее глазах отражение своей печали. Ей, единственной из слуг, было позволено входить в мамины комнаты с тех пор, как обитательница перестала их покидать.
– Ох, мадемуазель, – произнесла Жюстина, и у нее задрожали плечи.
Я взяла ее руку и выразила признательность за все, что она делала, передав мамины слова благодарности за заботу. Горничная сделала реверанс, сбивчиво что-то ответила и удалилась.
Мы с ней были словно двое выживших в тяжелом сражении, которые теперь обменивались воспоминаниями, делая это не словами, а взглядами. Жюстина и мы с отцом были единственными обитателями замка, находившимися рядом с мамой в момент ее смерти.
Она умерла два дня назад. Это случилось поздно вечером. Стоя возле ее смертного одра, отец обнимал меня. С тех пор я его не видела. Рут говорит, что отец заперся у себя и оттуда доносятся рыдания, но очень скоро он найдет в себе силы выйти. По мнению няньки, мне стоит беспокоиться не столько о нем, сколько о себе. Рут прижала меня к груди и стала гладить по спине. Ее ладонь двигалась так, словно я была заводной игрушкой, а она поворачивала ключ.
– Выпусти свое горе наружу, дитя мое, – шептала Рут. – Не держи все это в себе.
Однако я вывернулась, поблагодарила ее и сказала, что я в полном порядке. Мои слова звучали несколько чопорно. Наверное, так говорит со своей служанкой Мэй Кэрролл.
Все дело в том, что мне нечего из себя выпускать. Я ничего не чувствую.
Мне вдруг стало невыносимо оставаться на верхних этажах. Я отправилась бродить по замку. Я шла по коридорам, словно призрак.
– Элиза!
Из конца коридора вынырнул Арно со шляпой в руке. Его щеки раскраснелись, словно от быстрого бега.
– Прими мои соболезнования по поводу кончины твоей матери.
– Спасибо, Арно, – ответила я.
Коридор, разделявший нас, показался мне слишком длинным. Арно двинулся мне навстречу, подпрыгивая то на одной, то на другой ноге.
– Ее кончина не была внезапной. Мы ждали, что рано или поздно это произойдет.
