интеллектуальный уровень. Иногда дело решал случай, грубо сказанное слово, неподобающий, на взгляд Тани, поступок или неприятный запах от одежды. Стоило произойти чему-то подобному, и очарование первой симпатии улетучивалось мгновенно. В редких случаях, когда надежда на любовь была уж совсем отчаянной, Таня пыталась воскресить это очарование, искусственно затягивая отношения, хотя в глубине души понимала – на этот раз тоже ничего не выйдет.
А когда уходила надежда, приходила очередная хандра. Тяжелых, болезненных депрессий, когда в прямом смысле нет сил на то, чтобы жить, у Тани не было. Нет, она продолжала ходить на работу, звонить друзьям, даже выбираться с ними по выходным в кино или кафе, но делала это отстраненно, проведя между собой и миром пограничную черту. Все, что она чувствовала, – это бездонное разочарование и усталость. То ли разочарование в своей способности найти счастье отнимало все силы, то ли бессмысленность всех прилагаемых усилий становилась слишком очевидной, но в такие моменты жизнь казалась Тане бесполезной и пустой, и холод от этой пустоты физически ощущался болью в сердце.
Обычно все начиналось ночью или поздним вечером. Вместе с дурным настроением появлялось желание смыть с себя не только прошедший день, но и половину прошлой жизни, с ее ошибками, пустыми надеждами, тщетными попытками что-то построить, которые теперь казались не просто глупыми, но и чудовищно наивными.
Иногда плакать было легко – слезы катились сами, и было даже что-то приятное в этой легкости, в том, как естественно, искренне это давалось. Иногда слез не было. Плакать хотелось, но глаза оставались сухими. Невыплаканные чувства оставляли ощущение незавершенности, неправильности, как будто Таня эту хандру пыталась украсть. Иногда это были не просто слезы – истерика буквально разрывала Таню на части. Она ревела без звука, в своей кровати, будто боялась, что ее могут услышать. Слезы уносили с собой не боль, а силы. Боль притуплялась, теряла яркость, но никуда не уходила.
Это было время мелодрам, песен Светланы Сургановой и горячего чая. Это было время ночных бдений и тяжелых утренних пробуждений. Это было время бесконечного копания в себе и робких надежд на то, чтобы начать все заново. Это было тихое время – время траура по собственным мечтам.
Темная, мешковатая одежда, никаких каблуков, никаких прозрачных блузок. Депрессия – это время уютных толстовок и кроссовок. Только в их мягких, теплых, удобных объятиях можно целый день чувствовать себя как в одеяле. Отказ от внешнего лоска означал и отказ от принятых правил. Это было посланием: мне надоели ваши игры, я выше этого, я не с вами. Хотите продолжать заниматься этой ерундой? Хорошо, но избавьте меня от этих глупостей. Счастья нет, а тот, кто пытается его найти, – просто глуп.
Отдельным «удовольствием» для Тани было копание в себе. Только ради этого стоило придумать хандру. Бесконечные вопросы: «для чего я?», «почему именно я?» – и самый лучший: «за что мне все это?». Если признать, что все испытания даются за что-то, то где была та роковая ошибка,
