что это значит? – не поняла Лаванда.
– Государственный университет журналистики и средств массовой информации, – насмешливо почему-то расшифровал Феликс.
– А… – Лаванда мало что смогла уловить в этом нагромождении слов. Её больше занимало, о чём думает Феликс, когда, как недавно, смотрит с чуть заметной улыбкой в пространство, будто видит там что-то своё.
– Ты хотел бы жить в ту эпоху? – негромко спросила она.
– Ээ… почему? Нет, конечно, – вопрос, кажется, сбил его с толку, но в следующую секунду Феликс уже вернул себе обычную уверенность. – Нет, это было бы глупо. Жилось там не очень-то легко, я думаю.
Он вроде бы собирался покинуть кабинет, но остановился в дверях. Лаванда пристально смотрела ему в спину. Настоящий ответ, поняла она, наверняка был «да».
Да – потому что жизнь невыносима, со всеми своими мелкими неприятностями и редкими моментами сомнительного довольства, со своей ненасытной рутиной, поглощающей всё. Да – потому что в душном пространстве так не хватает чего-то величественного и героичного. Да – потому что достаточно было пары строчек, чтоб ярко вспыхнуть и тут же сгореть и, если повезёт, даже оставить след в истории и в памяти, и не надо было бы больше раз за разом писать длинные однообразные статьи, которые никто не читает.
Ведь ты этого хотел бы на самом деле, правда, братишка?
Но скажи она сейчас всё это вслух, оно прозвучало бы насмешкой и, скорее всего, било бы по больному. Поэтому Лаванда промолчала.
Феликс обернулся, уже изображая обычный свой жизнерадостный вид:
– Через пару часов начнётся «Главная линия». Если закончишь к тому времени – приходи, сравнишь. Новости разных эпох довольно забавно смотрятся рядом.
– Я постараюсь, – кивнула Лаванда.
Феликс оставил её.
Откладывая листок за листком в скопившиеся вокруг стопки на полу, Лаванда постепенно продвигалась от давних и мрачных годов к современности.
Перед ней промелькнули лица самых истовых приспешников Правителя: Лаванда увидела и как их награждали в годы его власти, и как после его внезапной кончины они лишались этих наград, как имена их предавались анафеме, а большинство из них ждала совсем уж незавидная участь. Ну, кроме разве тех, кто успел почить собственной смертью (как министр внутренних дел Шмульнов, что мирно преставился в своей постели), и тех, кто – как, например, Кирилл Эрлин – вовремя отчалил за границу.
Года постепенно стали медленными, тягучими – не потому даже, что вырезок снова поубавилось, нет, сама жизнь теперь текла так: мерно, несколько однообразно, прерываясь лишь внезапными причудливыми идеями очередного президента, да нарушающими приличия скандалами, да иногда локальными военными конфликтами в отдельных регионах, почему-то постоянно одних и тех же.
В целом же всё двигалось, как широкая равнинная река, и даже становилось уже слегка скучно просматривать всё это, хотя, несомненно, жилось в те года совсем неплохо.
Но тут в воздухе повеяло чем-то тревожным,
