Ксинеме, маршал лишь пожал плечами и сказал: «Всякий рано или поздно пернет».
– А кроме того, – продолжал Келлхус, – ты обещал меня учить.
– Что, правда?
– Правда.
Келлхус схватил веревку, привязанную к грубой уздечке мула. Ахкеймион вопросительно взглянул на него.
– Что ты делаешь?
– Я – твой ученик, – пояснил Келлхус, проверяя, надежно ли закреплены сумки на муле. – Наверняка ты и сам в молодости водил мула своего наставника.
Ахкеймион неуверенно улыбнулся.
Келлхус погладил мула по шее.
– Как его зовут? – поинтересовался он.
Банальность этого вопроса почему-то потрясла Ахкеймиона – до ужаса. Никому – ни единому человеку – до сих пор не приходило в голову об этом спросить. Даже Ксинему.
Келлхус заметил его колебания и нахмурился.
– Ахкеймион, что тебя беспокоит?
«Ты…»
Колдун отвернулся и уставился на бесконечные колонны вооруженных айнрити. Голова гудела от шума.
«Он читает меня, словно развернутый свиток…»
– Это что, настолько… Настолько заметно? – спросил Ахкеймион.
– А это важно?
– Важно! – отрезал Ахкеймион, сморгнул слезы и снова повернулся к Келлхусу.
«Так, значит, я плачу! – отчаянно заныло что-то у него в душе. – Так, значит, я плачу!»
– Айенсис, – продолжал он, – некогда сказал, что все люди – обманщики. Некоторые, мудрые, дурачат только других. Другие, глупые, дурачат только себя. И мало кто дурачит и себя, и других – из таких-то людей и получаются правители… Но куда тогда отнести таких людей, как я, Келлхус? Как насчет людей, которые не дурачат никого?
«И я еще называю себя шпионом!»
Келлхус пожал плечами.
– Возможно, они ниже дураков и выше мудрецов.
– Возможно, – отозвался Ахкеймион, стараясь напустить на себя задумчивый вид.
– Так что же тебя беспокоит?
«Ты…»
– Рассвет, – сказал Ахкеймион и потрепал мула по морде. – Его зовут Рассвет.
Для адепта школы Завета не было имени счастливее.
…Преподавание всегда что-то ускоряло в Ахкеймионе. От него, как от черного чая из Нильнамеша, кожу начинало покалывать, а душа пускалась вскачь. Конечно, тут было что-то от обычного тщеславия человека знающего, от гордости человека, видящего дальше других. Но была и радость, которую чувствуешь, когда чьи-то юные глаза вспыхивают пониманием, когда осознаешь, что кто-то видит. Быть учителем – все равно что заново стать учеником, пережить опьянение прозрения, и стать пророком, и набросать мир заново, с самого основания, – не просто вырвать зрение у слепоты, но и потребовать, чтобы узрели другие.
И неотъемлемой частью этого требования было доверие, такое опрометчивое и отчаянное, что Ахкеймиону делалось страшно, когда он над этим задумывался. Ведь это же чистое безумие, когда один человек говорит
