этого альянса[1], дяденька?
– Да я и теперь ничего против него не имею, нахожу только, что ты некстати затеял сватовство. Брось на время эти прожекты и сбирайся-ка в дальний путь. Тебя назначили сопровождать курьера иностранной коллегии в чужие края…
– В чужие края? – спросил вне себя от изумления Углов.
– Да, в чужие края. Куда именно, не могу тебе сказать – командировка секретная, и вы узнаете, куда и зачем вам ехать, только переехавши границу.
– Но кто же? Кому я обязан этим назначением?
– Уж этого я, братец, не знаю, а только должен тебе сказать, что командировка эта явилась для тебя весьма кстати. Столичный воздух тебе стал вреден, – прибавил старик.
– Я не понимаю, что вы хотите сказать…
– И нечего тебе понимать. Поезжай себе с Богом, а тем временем, Бог даст, гроза рассеется…
– Какая гроза?
– Вернувшись все узнаешь. Узнаешь, почему прежние друзья, с которыми ты покучивал и у которых отбивал любовниц, стали теперь от тебя отстраняться… Что? Или ты этого не замечал до сих пор? Ну и простофиля же ты, братец! Приглашал тебя намеднись на свою вечеринку Голицын? А был ты на сговоре товарища своего Томилина? А вспомнили про тебя у Татищевых, когда, на прошлой неделе, у них плясали до утра и весь двор у них был? И неужели тебя не удивило, что в прошлое воскресенье тебя не приняли у Засекиных, когда три кареты у них стояло на дворе?
Пред духовными очами бедного Углова точно завеса поднималась все больше и больше с каждым словом дяди. Неловкое и позорное положение, в котором он находился, сам того не подозревая, стало ему теперь ясно, как день, и он вспыхнул до ушей от негодования и стыда.
– Но за что же на меня такая напасть? За что? – воскликнул он с отчаянием.
– Все узнаешь со временем…
– Но я не могу ждать! Я не могу жить с мыслью, что неизвестные враги подкапываются под мое счастье, под мою честь и что я ничего не могу сделать, чтобы от них оборониться…
– На твою персональную честь никто не посягает, и если ты уж непременно хочешь знать…
– Разумеется, мне это нужно знать! Я никуда не двинусь из Петербурга, пока не узнаю, в чем дело. Я у всех буду спрашивать, подам прошение государыне… великому князю… я поеду к канцлеру… я на все пойду, чтобы узнать, кто – мои враги…
– Этого ты не узнаешь; будет с тебя и того, если я скажу тебе, что на тебя подана государыне челобитная, в которой тебя обвиняют в неправильном владении имениями твоего отца.
– Кто посмел подать такую наглую челобитную? Кто? – воскликнул Углов, срываясь с места и сжимая кулаки в беспомощном гневе.
– Тише, успокойся и выслушай меня без крика и брани, а не то я ни слова больше тебе не скажу. Мне с безумцем разговаривать неохота, – с напускною холодностью заметил Иван Васильевич. – Челобитную на тебя подал императрице в собственные руки один из иностранных послов, – продолжал он, когда его собеседник, сдерживая волнение,
Союз, брак.
