дерзнувшей когда-то поколебать веру, что скрывала в глубинах и сердцах. Позволяя людям рушить, топтать и предавать забвению, но заставляя и вспоминать. Возвращаться и строить. Потом снова топтать, и снова строить. Оставляя в тайне всякий раз, великий смысл той игры. Она будила в человеке разум, лечила его от помутнения лозунгами и площадями. Учила созидать. Созидать здесь, в России то, что мало интересует остальной мир, утянутый водоворотом разнузданности воли.
Бездна сохраняла на земле место – колыбель поразительной гармонии противоречий – добра и зла, желаний и результатов. Колыбель «загадочности русской души», о которой судачили в баварских кабачках и на берегах Темзы и которую не могли постигнуть далекие от этих просторов люди. Не было у них понимания удивительной щедрости рек, тайги и сопок на горизонтах, щедрости бескорыстия, которую оценивали только чеками и счетами. И подменялись в кабачках вера и память, и начала. И «хлебом единым» был сыт в них человек.
Россыпь мерцала, говоря и вздыхая.
Каждый из друзей думал о своем.
– Да-а-а, – наконец, протянул Бочкарев, – говорят, можно бесконечно смотреть на огонь и бегущую воду. Я бы добавил на звездное небо.
– Ну, я готов и на банкомат, непрерывно выдающий деньги! – засмеялся напарник, оправдывая свое место и роль не только в эти чудные мгновения, но и в жизни друга.
Всю эту историю Самсонов вспомнил, когда однажды утром, в воскресение, побрившись, вышел из ванной. Тишина не удивила его – Людмила предупредила, что уйдет делать прическу, и странное чувство располагать собой как пожелаешь, пусть временно, недолго, тешило надеждой. Это было тем более уместно, что вернулся он вчера непростительно поздно. Более того – Самсонов поймал себя на этой мысли – было даже приятно побыть одному и в тишине. Ведь мужчина, как и все люди, давно смирился с тревогами вокруг, которые лились с экранов, газет, из виртуальных новостей. Но ради справедливости заметим, приятно ему было укрыться и от косых взглядов соседей, лицемерных улыбок, пожеланий доброго утра с лукавым прищуром. И потому даже легкая ностальгия по самому чувству свободы, оставленному в прошлом, когда был холостым, делала утро комфортным и спокойным.
«Удовольствие и временность», – подумал Самсонов и, подойдя к зеркалу трюмо, погладил гладкий подбородок. Отражение говорило одно: годы мои, годы. Хоть не летят еще, но пробуют встать на крыло. Локомотив набирает обороты. А может, сбрасывает? Он наклонился к столешнице. Баночка с изогнутым в улыбке ярлыком будто улыбалась. И за что плата? Ну, сходил раз налево, ну, скребет. Да что ж поделать… все так. Прочь переживания!
Он натужено кашлянул. Однако не проходит. Н-д-а-а. За всё надо платить. И за всякое удовольствие тоже. Вот почему так? Перепил – похмелье. Перекупался – простыл. В любом удовольствии подвох. Может, чрезмерность? Много денег – боишься потерять. Приметишь чего – ан, у другого еще слаще, вкуснее и больше. А чем я хуже? И пошло-поехало… Там не был, того не пробовал… ищешь, хватаешь… но опять ускользает. Не то всё, не то. Мысль становилась навязчивой. А есть ли она? Чистая радость?
«Крем
