миллионного населения города, погрязшего в эгоизме и разврате.
Пока он так бродил среди опустелого форума (час был полуденный, и большая часть населения предавалась послеобеденному отдыху), раздумывая, очевидно, что бы такое предпринять ему, чтобы заглушить в себе муки голода, через форум в сопровождении мальчика-раба прошел какой-то молодой патриций. Несчастный скиталец в первое время не обратил на него никакого внимания, и лишь через несколько уже времени любопытство его было возбуждено сперва ударами топора, вдруг раздавшимися невдалеке от него, а затем и вторичным появлением того же молодого человека, со всех ног улепетывавшего теперь с форума с маленьким рабом, едва поспевавшим за ним. Пройдя несколько шагов к месту, защищавшему вход в лавку серебряных дел мастера, и заметив валявшийся на земле топор, он поднял и принялся его рассматривать, как вдруг на него набросилось несколько полицейских, и не успел он опомниться, как его арестовали.
– За что? Какое преступление совершил я? – спросил он по-гречески.
– Ах ты вор-бездельник! И ты еще смеешь спрашивать, когда тебя поймали на месте преступления с топором в руках?
Плохо зная латинский язык и вдобавок немало ошеломленный, молодой человек не мог понять, в чем именно заключалось преступление, в котором его обвиняли; но в толпе, не замедлившей собраться около него, оказались двое-трое понимавших по-гречески и поспевших объяснить ему, что его считают виновником давно замеченной постоянной кражи свинца с кровли серебряных дел мастера, в которой до сих пор всегда обвиняли бедняков этого квартала, и что теперь, пойманного на месте преступления, его немедленно же препроводят на суд к городскому претору, где, вероятно, ему придется очень плохо, и что он должен будет считать себя очень счастливым, если отделается тридцатью ударами кнута. Всего же скорее, его приговорят к выжиганию клейма, а не то, ввиду настоятельной необходимости показать пример строгости, даже и к смертной казни через распятие на кресте.
Плача и ломая себе в отчаянии руки, несчастный мог только словами уверять в своей невиновности в краже; но на все его уверения и клятвы толпа отвечала насмешками и диким гиканьем.
– Вот теперь посмотрим, как-то тебе понравится, когда выжгут на лбу раскаленным железом три буквы, – посмеялся кто-то из толпы. – Вряд ли такое украшение придаст твоему лицу в глазах молодых девушек больше красоты.
– Чей ты раб? – спросил его другой. – Можешь теперь проститься годочка на два с лучами дневного света; тебя отправят работать в кандалах, в какую-нибудь подземную копь.
– Не думаю, чтобы он был чьим-то рабом, – заметил третий. – Слишком уж голодным волком смотрит он, да и весь в лохмотьях.
– Ну, так беглец, но как бы то ни было, а только не избежать ему хорошей пытки, если он не докажет своей невиновности. И из-за такого-то бездельника обвиняли в воровстве нас, честных граждан! – кричала толпа, убегая вслед
