включая наградную шпагу за сто гиней. Барбара вышила его собственными руками, несмотря на свою ненависть к рукоделию, – трогательнейший знак ее любви. Хорнблауэр укутал горло под воротником бушлата, радуясь теплу, мягкости и воспоминаниям о Барбаре, встал покрепче, приноравливаясь к качке, и решительно шагнул к двери. Пять ступеней трапа – и он на шканцах.
Ночь была беспросветно темна; Хорнблауэр, выйдя из тусклого света каюты, почувствовал себя ослепшим. Вокруг яростно ревел ветер – Хорнблауэру пришлось нагнуться навстречу его порывам. «Порта Цёли» шла, сильно накренясь, хотя ветер дул не с траверза, а с раковины. Она качалась с боку на бок и с носа на корму. Дождь и брызги били в лицо, пока Хорнблауэр на ощупь добирался до наветренного фальшборта. Глаза постепенно привыкли к темноте, но все равно он не сразу различил узкий прямоугольник зарифленного марселя. Суденышко дико плясало на высоких волнах, и даже в реве ветра отчетливо слышался скрип рулевых тросов; это рулевой налегал на штурвал, не давая бригу скатиться в подошву волны.
Хорнблауэр чувствовал рядом присутствие Фримена, но не заговаривал с ним. Сказать было нечего, да и в любом случае трудно перекрикивать ветер. Он для равновесия уперся локтем в коечную сетку и стал смотреть во тьму. Сразу за бортом на миг возникал белый гребень волны, и в следующее мгновение «Порта Цёли» взмывала на эту волну. На баке матросы откачивали воду; до Хорнблауэра временами долетал глухой перестук помп. Ничего удивительного: при таких волнах швы наверняка размыкаются и смыкаются, словно рты. Где-то в этой тьме терпят крушение корабли, выброшенные ветром на прибрежные скалы, моряки гибнут в прибое под безжалостный рев ветра. Якоря не держат, тросы рвутся. И тот же ветер свистит сейчас над бивуаками воюющей Европы. Сотни тысяч голодных солдат, вчерашних крестьян, сгрудились у костров и клянут ветер и дождь в ожидании завтрашнего сражения. Странно было думать, что от этих безвестных людей в значительной мере зависит его избавление. Тут морская болезнь накатила в полную силу, и Хорнблауэр согнулся над шпигатом в приступе рвоты.
Фримен что-то говорил, но Хорнблауэр не разбирал ни слова. Фримен заорал во все горло:
– Сдается, надо будет лечь в дрейф, сэр!
Первый раз он заговорил негромко, словно извиняясь. Положение у него щекотливое. Согласно закону и морскому обычаю, Фримен – капитан брига, а Хорнблауэр, хоть и много выше по званию, – всего лишь пассажир. Только адмирал может без долгой и сложной процедуры отстранить офицера от командования вверенным ему кораблем, капитан, пусть даже в ранге коммодора, не может. По действующему уложению Хорнблауэр может лишь направлять действия брига; за то, как будут исполняться его приказы, полностью отвечает Фримен. Он один вправе решать, ложиться ли в дрейф. И все же лейтенант, командующий восемнадцатипушечным бригом, не станет действовать вразрез с желаниями коммодора, особенно если этот коммодор – Хорнблауэр, известный своей нелюбовью к промедлениям; по крайней мере лейтенант, озабоченный своим будущим. Хорнблауэр, невзирая на тошноту,
