идя к своим китайцам, мсье Кирюса стал свидетелем того, как трое пьяных чернокожих, переходившие бульвар на красный свет, с презрением отмахивались от гудящих авто. Один из них – в кожаной куртке с агрессивными шипами и заклепками – перегородил дорогу бибикающему «Пежо» с каким-то ветхим стариком за рулем, продемонстрировав тому вытянутый средний палец под дружный гогот товарищей. Самым странным было то, что остальные граждане пятой республики словно не замечали происходящего. Лишь некоторые из них укоризненно качали головами. Правда, едва заметно. «Да это какое-то черное свинство!» – возопил тогда Кирилл и с досады плюнул на асфальт. Что-то в этой свободной стране было не так, не по-людски что ли, и Даландин насторожился.
Даже в уютном китайском кафе он не раз ощущал на себе колючие, наглые взгляды чернокожих, словно проверявших его «на вшивость», а как-то они даже едва не утащили его портфель, когда он всего на несколько шагов отошел от столика, чтобы поздороваться с хозяином заведения…
Дина все подталкивала бывшего любовника к принятию «правильного» решения, и Даландин, обласканный галерейщиками и критиками, до отвала накормленный услужливыми китайцами, уже и впрямь склонялся к тому, чтобы сделаться парижанином. Он даже счастливо забыл о том, что на родине в Питере у него остались друзья, мастерская и… семья. Да-да, семья – жена и сын-малолетка. Даландин словно пребывал в счастливом сне, где всегда над головой светит солнце, а впереди ждет только бесконечное счастье…
Однако в один из таких счастливых дней Кирилл вдруг словно проснулся: понял, что французом ему не быть…
Спеша на деловую встречу, Даландин спустился в подземку. Лавируя между парижанами и вальяжными туристами, он летел по направлению к распахнутым дверям вагона. Уже прозвучало объявление об отправке поезда. Однако в последний момент перед закрытием дверей Кирилл впрыгнул в вагон, врезавшись в кого-то плечом. И поезд тронулся. Оправив свой пижонский вельветовый пиджак и откинув волосы со лба, Даландин дружелюбно улыбнулся взъерошенному чернокожему лет тридцати и произнес:
– Пардон!
К его немалому удивлению чернокожий в ответ довольно злобно сверкнул глазами: кажется, этот потомок людоедов и не думал принимать извинения длинноволосого пижона. Более того, огромный рот чернокожего распахнулся, обнажив желтоватые зубы и просторные своды розового нёба, и на пижона обрушился поток французской площадной брани. Кирилл не чувствовал своей вины перед злобствующим субъектом, и это его «пардон» было актом доброй воли воспитанного человека. Однако хамство чернокожего больно задело его, и поскольку известных французских слов в данной ситуации ему недоставало, он перешел на великий и могучий:
– Развели тут вас, нигеров, на свою голову! Никому житья от вас нет!
С досады махнув рукой, Даландин отошел в сторону. Однако чернокожий последовал за ним и, вплотную приблизившись, вдруг цепко схватил его за рукав:
– Je
