выстраивая поленницу в виде большой закрученной спирали. Я спросил одного: почему так? Тяжело разогнувшись, он объяснил, что зимой снега достигают крыш, и тогда дрова выбирают, двигаясь по узкому коридору меж двухметровых сугробов. Способ этот называется шатровым, придуман Бог знает когда, и лучшего пока нет. Дров нужно много – морозы тут нередко под сорок, поэтому исполинские печи в храме не затухают с начала октября и по середину апреля.
Мне стало интересно, что же все-таки движет человеком, чтобы столь жертвенно расстаться с мирским и вот так самоотреченно ворочать бревна в лесной глухомани, вместо того, чтобы радоваться жизни во всех ее увлекательных современных проявлениях.
Монах внимательно меня слушал, задумчиво подымая глаза к сосновым кронам, закрывавшим полнеба, слабо улыбался в жидкую бородку и молчал. Он был сравнительно молод, от силы лет тридцать пять – сорок (оказалось, моложе – тридцать два года), щупл телом, руки, я заметил, когда он снял грубые рукавицы, тонкокостные, нервные, с длинными худыми пальцами, как у пианиста.
– Я и есть пианист! – ответил, наконец, и тут же поправился: – В той жизни был пианистом. А здесь, как видите, черный монах.
На мои осторожные расспросы кротко улыбался и почти ничего не отвечал, заметив деликатно, что им запрещено рассказывать о «той жизни», но проводить до церкви предложил сам и вдруг при прощании сказал:
– Вообще я из Москвы! Жил в «высотке» на Котельничной набережной, родители из мира кино. Закончил консерваторию, довольно успешно концертировал, пару раз достиг даже лауреатства… А потом все обрыдло. Причем как-то сразу – суета, лицемерие, вранье, алчность, распутство… С утра до вечера!.. Люди, сами того не ведая, искушениями себя калечат! О Боге вспоминают, когда что-то надо!.. А здесь хорошо, покойно… Вот скоро придет зима, и останется одна тропа – к храму… Храни вас Господь! – он повернулся и быстро пошёл туда, где черные братья, встав в цепочку, передавали друг другу увесистые чурбаки, остро пахнущие свежеколотой сосновой корой. Он спешил, худой, чуть сутулый, в темных печальных одеждах, хрупкий, ищущий в этих местах свое представление о человеческом счастье…
Знал я ещё одну монашку, правда, из мира кино – Ольгу Гобзеву. В семидесятые годы она предстала кинозрителям ослепительной красавицей в модном тогда мини. Природа благоволила ей с рождения. Очаровательная юная москвичка обращала внимание до такой степени, что великий Бабочкин (тот самый, который играл Чапаева), набиравший курс во ВГИК, из толпы страждущих сразу выделил темноволосую девушку с огромными мечтательными глазами.
Уже на первом курсе ее прямо «под белы руки» привели на съемочную площадку – наконец в нашем кино появится своя, советская Клаудио Кардинале! Эпизоды с ней вставляли в картины, как праздничные открытки, зная, что девушка обязательно полюбится, независимо от роли запомнится главным – утонченной красотой. Надо сказать, что к этому времени кинозритель уже подустал от бойких
