пировал круг, крикнул:
– Гей, козаки!
Боярин вздрогнул.
В светлицу вошли два дежурных казака.
– Проводите боярина в дальнюю хату, где дьяки спят… Там ему налажено место!
Московский гость встал и, не кланяясь, подал атаману сухую холодную руку:
– Доброй ночи, атаман! И доброй ночью посмекай, как быть лучше и что мной тебе сказано о том… Ведаю я людей, – тяжко тебе с вольного Дона неволю снять… Спихни эту неволю на нас. Москва – она государская, людишек и места в ней много, Москва знает, что кому отсечь.
– Прощай, боярин!
Гость ушел, а атаман ходил по светлице, пока не оплыли до углей свечи.
Фрол силился удержать старика. Тимофей Разин висел на руке сына, его гнуло к земле. Голова вытянулась вперед, от света луны серебрилась щетина на казацкой голове.
– Ой, батя, грузишь, что каменной!
Старик выпрямился, остановился, сказал:
– Фролко, и ты берегись Корнея… Корней дуже хитрой, а пуще… – старик не мог подыскать слова, память его слабела, мысли перескакивали, он вспомнил старое, бормоча запорожскую песню:
А що то за хыжка
Там на вырижку?
Ляхи сыдилы,
Собак лупылы,
Ножи поломалы,
Зубами тягалы…
– Богдану-батько! А тож с крулем увяз… Эге, Фролко, кабы гуляй-городыну[37] подволокчи к московским палатам та из фальконетов, та из рушниц пальнуть в царские светлые очи! Жисти не жаль бы за то старому козаку, пропадай козак!..
– Батя, идем же скорее!
– Эге, Фролко, стой! Дай мне на месяц, на небо поглянуть… Вырос я на поле, на коне, на море. Ух ты, козацкий город! Запорожский корень, на серебряном блюде стоишь… Месяц, вода… до-о-бро!
Пришли в хату. Фрол с трудом уложил старика на кровать. Подошел, откинул доску, закрывавшую окно: степной, свежий ветер подул в застоявшийся воздух. Густое лунное пятно упало в дыру окна. Молодой казак подошел к столу, в корыте светца нашел огниво, высек огня, зажег дубовую лучину, потом вторую и воткнул их в черное железо.
– Сыну Фролко!
– Что, батя?
– Налей, козак, в корец сюзьмы[38] с водой… Мало воды лей!..
Черноволосый подросток, сбросив из воловьей шерсти кожух на скамью, дернул кольцо двери в подвал, слазал туда и принес в ковше деревянном кислого молока с водой.
– Добре, сыну, нутро жжет, и пот долит… Сам я – дай руку, щупай! – вот весь, як будто крыга весной, холодной и шершавой, а нутро – што черти пули льют в поход на ляхов… «А що то за хыжина там на вырижку?» И голоса не стало, а добре пел еще сей день, язык – как камень… Сыну, дай еще сюзьмы!
– Да, батя, у нас нет боле. Може, у Стеньки есть, то хата его на замке. Годи, я поищу под рундуком ключа.
– А-а, заперто! Не ищи… будь тут… «Ножи поломалы, зубами тягалы». Добрая, Фрол, песня. Мы под Збаражем ляхам играли ее… ха-ха… тай под Збаражем, штоб ему! Бурляя кончили ляхи – эге, богатырь
Г у л я й – г о р о д ы н а – башня, ходящая на колесах, с людьми; ее придвигали к осажденному городу.
С ю з ь м а – кислое молоко.
