сказал он уклончиво.
– И будет казнен, – прибавил Нерон.
– Конечно, – возразил Тигеллин, – когда суд разберет его дело, то найдет его достойным смерти.
– Суд! Дело! – закричал Нерон. – Дурак! Кто я, Цезарь или разносчик? Я тебе говорю, что он поколотил меня, и я велю его сечь, пока он не лишится чувств, а затем отрубить ему голову.
– Мы не знаем еще, кто он такой, – отвечал Тигеллин, – торопиться, во всяком случае, ни к чему.
– Вынесите его на свет! – крикнул Нерон рабам.
Они тотчас вытащили центуриона на освещенное луной место.
Император наклонился к нему и радостно воскликнул:
– Посмотри, посмотри, благоразумнейший и осторожнейший Тигеллин!
Любимец вгляделся в бесчувственное тело.
– Центурион! – воскликнул он.
– Да, центурион, – сказал Нерон, – а я император! Я сегодня же отомщу ему.
Тигеллин знал, что Нерон как император пользовался неограниченным правом жизни и смерти над воинами, и все его возражения отпадали сами собой. Но, взглянув еще раз на воина, он сказал:
– Цезарь, это центурион преторианской гвардии, сечь его было бы неблагоразумно.
Сила и гордость преторианской гвардии уже в эти ранние времена Империи являлись источником постоянного беспокойства для гражданских властей, и Нерон не был сумасброден настолько, чтобы возбуждать против себя это буйное и непокорное войско.
– Преторианец! – повторил он угрюмо. – Несите его в Мамертинскую тюрьму.
Тут им внезапно овладел порыв. Он схватил за руку Тигеллина и зашептал:
– Нет, лучше мы не будем сечь его. Но правосудие должно быть удовлетворено, кто-нибудь должен быть высечен. Счастливая мысль! Мы отрубим голову этому воину, а высечем тебя. Ни слова, Тигеллин, не нужно благодарности. Я знаю, что ты будешь рад оказать эту маленькую услугу своему другу! Что значит боль и самая смерть для нас, римлян, когда государство, правосудие, дружба взывают к нам! Ты счастливец, я сделаю тебя бессмертным. Лукан прославит твой героизм в поэме. Ты великий, Тигеллин! Тебя будут восхвалять поэты и прославлять историки! В память о тебе будут воздвигаться статуи, потому что ты отдашь себя на бичевание, чтобы удовлетворить правосудие и утолить месть друга.
Тигеллин понимал, что это шутка, но Нерон обладал способностью воспроизводить картины с такой живостью, что у его друга мурашки забегали по телу. Он поспешил подделаться под тон императора и с комической смесью достоинства и пафоса промямлил стих Горация:
– «Сладостно и почетно умереть за родину».
Нерон любил дурачить своих подчиненных, заставляя их думать, что сам одурачен ими. Он вздохнул, покачал головой и отвечал:
– Правда, Тигеллин, очень приятно и достойно, но умереть – это еще немного: удар меча или львиной лапы… мгновение – и все кончено. Гораздо
