обмороки я не падала и в песках не плутала. Я просто поднималась по склону. Слушала шепот ветра.
Судя по выражению лица, Ивана Федоровича я так и не убедила. Алик тоже заволновался, толкнулся, и я провела ладонью по животу, осторожно, будто перья пригладила.
Хорошо, когда семья растет. Раньше паек выдавали раз в месяц, теперь будут дважды, нас же двое. А когда станет трое, выделят дом побольше, уже в центре поселения. Там много семейных пар с детьми, сыну не придется скучать.
Вадим проснулся к девяти, смог сам подняться и пройти к столу. Добрый знак. Он вообще выглядит гораздо лучше. Поправился, на щеках появился румянец, и воспоминания его больше не мучат – это заметно сразу. Волосы отросли, борода скрыла шрамы. Я подстригаю ее маникюрными ножничками, получается очень аккуратно.
– Доброе утро, милый, – сказала я, и Вадим улыбнулся.
– Есть будешь?
Он кивнул. Я достала миску, вскипятила воды, залила ею биокорм. Подумав, щедро сыпанула сухого молока, которое мне выписали в медпункте, и перемешала. Мужчина в семье должен быть крепким, здоровым. На мужчине нельзя экономить.
Каша получилась густая, вязкая, Вадим едва не потерял в ней ложку. Пришлось ему помочь.
– Вкусно?
Он кивнул, не переставая жевать. Снова улыбнулся, молча и бессмысленно.
Я выглянула в окно. С гребней дюн змеился песок. Петух на калитке со скрипом вращался, почти не останавливаясь, грозил слететь с крепления и винтом подняться к вершине купола. Завтра сниму его, и переберемся в убежище. Но это не беда.
Теперь все будет хорошо.
Тимур Максютов
Имя твое
Док велел все описать с самого начала. Потому что он собирает материалы для исследования. Ему, мол, надо выработать алгоритм: кто из оставшихся на Земле нам сгодится, а на кого и время тратить не стоит. Я не понимаю, чего во мне можно исследовать. Но я привык делать то, что говорят старшие, не особо задумываясь над причинами. И это верно: если подающий патрубок или витки соленоида начнут вникать, зачем и как, – пожалуй, и двигатель заглохнет. А если уж ионы начнут рассуждать о том, с чего вдруг их выбрасывают в вакуум, да еще с такой скоростью, – конец полету.
Я всегда был такой: ел кашу, которую терпеть не мог; стоял справа, проходил слева и вообще соблюдал. Но иногда меня вдруг заносило. Неожиданно для самого себя срывало башню; в такой момент я мог выскочить из окна, пнуть в колено воспитателя или бросить глайдер в вираж, запрещенный инструкциями. И прийти в итоге первым на финиш.
Док намекал, что именно эти всплески и были попытками Истинного прорваться наружу, сквозь толстый слой шлака, который навалила цивилизация. Но я не хочу об этом думать. Лучше уж начну писать, как он велел.
Маму я почти не помню. Какие-то обрывки: теплый запах, теплые руки. Она стоит на коленях и обнимает меня. Мне никогда после не было так уютно и так тревожно. Потому что знал, что это – прощание. Ее плащ с круглым значком на лацкане (черная окружность с точкой
