зал, в котором утончённые работы привлекали неубедительными фигурами и линиями, что свидетельствовали о явных психологических расстройствах авторов. Он заметил в углу весьма значительную по форме картину, но из-за высокой степени близорукости не мог разглядеть изображение. Сделав пару шагов вперёд, человек увидел в претенциозной раме саму современность: там были мужские гениталии.
Насытившись вдоволь прогулками по злачным местам вольных творцов, человек отправился на своё собственное место самореализации. Он работает то ли в клубе, то ли в ресторане или баре, в общем, в одном из публичных заведений, что лишён проституток. Подобные харчевни служат временным приютом для энергичных бунтарей и богатых лицемеров. Эти люди, переступив порог, воображают себя королями: не потому что имеют на это право, а потому что хотят. Честно говоря, такие похабные животные не имеют права ни на что, но проститутки в этом ресторане все же появлялись.
Человек занимал невостребованную должность, которая ещё жила сегодня, но обещала умереть послезавтра. Он играл на фортепиано замечательные произведения классиков, чтобы позолоченные уши радовались бесконечному пьяному вечеру, вдохновляющему на бред и насилие. Иногда он следовал прихотям и желаниям гостей, в силу требований вакансии, выполняя заказы вроде «принеси нам выпивки», «сыграй пожёстче», «метнись в клуб и приведи девочек». Но, чаще всего, просьбы иссякали ещё в пустых головах олигархов, потому что, сделав усилие открыть рот, они не могли заставить свой язык шевельнуться.
Развязные властелины денег приходили на музыкальные вечера классики, чтобы прикоснуться к прекрасному. Ещё они делали это, чтобы оправдать свою заблудшую душу поглощением могущественного искусства. Возможно, большинству из них был противен молодёжный конвульсивный фон, закладывающий ухо. Под менуэт, арию или симфонию намного приятнее опрокидывать бокал за бокалом и, кажется, благосклонней превращаться в свинью. Этот выбор придаёт веры в собственные умственные способности, но никак не подтверждает их наличие.
Человек, подавляя глубокую печаль и огорчение, принялся играть бодрое аллегретто, чтобы понизить градус депрессивности, предаться забвению одиночества. На предпоследних аккордах своего выступления он внезапно получил золотой монетой в глаз – один из поклонников яростно отблагодарил его, после чего был удалён не менее яростной администрацией ресторана.
Человек давно перестал обращать внимания на подобные вещи. Люди как субъекты эволюции его не интересовали. Более того, как рычаги прогресса, процессоры общения или средоточия пользы они представлялись ему ещё более омерзительно и жалко. Иногда он размышлял о том, что встречал неподходящих ему особ или родился в неприемлемом для поэтичности месте. Но оскорбления продолжали витать в воздухе вкупе со спиртным перегаром; деловые боссы продолжали являть собой элиту общества; кухонные рабы, танцоры, уборщики, администрация и проститутки продолжали играть свои бездарные роли. В этот момент человек понимал, что встречал именно тех людей и родился в наиболее подходящем для ненависти (или любви) месте.
Перед закрытием ресторана человек встречал в комнате для ожиданий толстого повара, который часто вёл себя общительно и открыто. Он щебетал не умолкая, то жалуясь на скупую жизнь, то обсуждая бессмысленность существования и без того трагической планеты. Чаще толстый повар осуждал поведение посетителей, твердил о ничтожной справедливости и всячески настаивал на том, что смертная небесная кара всех настигнет.
Человек мало что слышал из всего сказанного этим безобразным кадром. Третий подбородок толстяка танцевал в такт кислым гортанным звукам, а запах из помойного ведра, набитого гнилой живностью, казался приятным ароматом в сравнении с его ротовым душком. Кривые зубы казались издержкой профессии, впрочем, как и всё остальное тело. Заляпанный халат был его достоинством, потому что тщетность человеческой жизни, как твердил толстяк, не имеет никакой цены и не оставляет после себя никаких следов.
Получив свой ежедневный финансовый бонус от шефа, человек поспешил исчезнуть. Трудно сказать, нравилось ли ему действительно музицировать, или он делал это от безысходности. В любом случае, человек каждый вечер вдохновлял себя мыслями о том, что могло быть и хуже. Фортепиано, существуя в его жизни само по себе, подавало заявку на счастье, но все обстоятельства, стоящие за этим – не имели права на внимание и вряд ли порождали утверждённую в душе грусть.
На столичном бульваре, забитом до отказа шатающимися овощами, было слишком шумно и до ужаса ярко. Музыка разносила хмельные умы в пыль, сверкающие огни превращали звёздную ночь в обитель обрядчиков и пору сектантов. Бетонный город, выдающий себя днём за принцессу, ночью превращается в тухлую тыкву. И нет ничего очаровательнее, чем бесконечные рекламные вывески и витрины, завистливые и любопытные взгляды, невразумительные действия и содрогания. В таком оголтелом окружении личное душевное искупление становится ненадобностью, а действительность – инородной текстурой.
Что касается жизнерадостной рекламы, подталкивающей
