они являются своеобразным контрастным фоном для Франции, и скудость, которую демонстрируют их экспозиции, подчеркивает – как это и было задумано – изобилие Франции, ее богатство и великолепие».
Даже самой Эйфелевой башне, по прогнозам думающих американцев, суждено было стать чудовищным сооружением, которое хоть навсегда и испортило привлекательный ландшафт Парижа, но при этом создало неожиданный, но стремительный переход к новому этапу строительных технологий, требующих обширной площади основания и суживающейся клиновидной конструкции, которая напоминала по форме хвост взмывающей в небо ракеты. Подобное унижение было невозможно вытерпеть. Гордость Америки, опирающаяся на растущие мощь и влияние в мире, подлила масла в патриотический огонь. Стране требовался удобный случай, чтобы поставить Францию на место, и в особенности выбить из ее колоды такую козырную карту, как Эйфелева башня. Внезапно мысль устроить великую выставку по случаю юбилея открытия Колумбом Нового Света стала неодолимой.
Поначалу большинство американцев считало, что если и проводить где-либо выставку, прославляющую глубинные корни нации, то в столице США – Вашингтоне. Даже редакторы чикагских газет не оспаривали это. Однако по мере того, как идея проведения выставки обретала форму, другие города начинали видеть в этом некую награду, которой следует домогаться, в основном из-за статуса, который обретет город в результате проведения выставки. Статус города обладал сильной привлекательностью в те времена, когда гордость за место проживания уступала только гордости за кровь, текущую в жилах. Внезапно Нью-Йорк и Сент-Луис также изъявили желание принять выставку у себя. Вашингтон предъявил права, проистекающие из того, что это был город, в котором размещалось центральное правительство. Нью-Йорк тоже предъявил права, исходя из того, что он является центром всего. Никого не интересовало, что думают жители Сент-Луиса, хотя их храбрость во время Гражданской войны была отмечена в краткой реляции.
Нигде общегражданская гордость жителей не была столь сильной, как в Чикаго, где среди горожан был в большом ходу термин «дух Чикаго». Они словно понимали под этим некую материализованную силу и гордость за то, с какой быстротой они восстановили город после Великого пожара 1871 года. Они не просто восстановили его, они превратили город в национального лидера в области коммерции, производства и архитектуры. Но все городское богатство и изобилие не смогли поколебать широко распространенное мнение, что Чикаго так и остался провинциальным городом, в котором свиные туши имеют бо́льшую ценность, чем музыка Бетховена. Нью-Йорк слыл национальной столицей культуры и благовоспитанности; его ведущие граждане (а также и газеты) никогда не позволяли Чикаго забыть об этом. Выставка, устроенная в правильно выбранном месте, могла бы развеять это чувство раз и навсегда, если она превзойдет Парижскую. Редакторы ежедневных чикагских газет, побывав в Нью-Йорке, предъявившем свои права на выставку, стали задавать вопрос: а почему
