не возможно. Рыдающий навзрыд оперативник так и не заметил, что в приоткрытую дверь его кабинета заглядывают проходящие мимо коллеги и посетители. Всё его сознание было сосредоточено глубоко внутри самого себя, пронося его в ту минуту сквозь события последних месяцев его разорванной в клочья жизни.
Память возвращала мужчину к тому разговору на даче у друга.
Дача Дмитрия в подмосковном дачном посёлке. Дмитрий волоком тащит туда Романа, не особо церемонясь с ним. Роман не упирается, а просто безвольно тащится, падая и вставая. Дмитрий поднимает упавшего друга, трясёт его за плечи, но в обезумевших глазах Романа стоит такая бездонная пустота, от которой Дмитрию глубоко не по себе и становится страшно. Ноги Романа не слушаются, заплетаются, тело обмякает. Слышно, как Дмитрий пыхтит, рычит и цедит сквозь зубы.
– Не, друг, я тебя всё равно дотащу, хочешь ты, сука такая, или нет. Русские на войне своих не бросают. Вставай, скотина! Ромка, вставай! Падла, что ж ты тяжёлый такой.
Опустив обмякшее тело Романа на диван, Дмитрий бегает по даче, что-то включает, и в помещении становится светло, и потихонечку, теплее. Достав из холодильника бутылку водки, Дмитрий наливает два больших гранёных стакана, и ставит их на журнальный столик перед диваном, проливая по дороге добрую часть их содержимого трясущимися от перенапряжения руками.
– Пей, Ром.
– Я не пью, Дим.
– Я тоже не пью, Ромка, но надо. Сейчас надо. И тебе и мне. Пей!
Дмитрий берёт Романа за нижнюю челюсть, и вливает ему содержимое стакана в горло. Роман сперва упирается, хрипит, но, понимая, что друг от него не отвяжется, морщась от каждого глотка, начинает пропускать в себя прозрачную и резко пахнущую спиртом жидкость. Убедившись, что всё содержимое стакана попало в друга, Дмитрий залпом опрокидывает свой, наливает снова, и подаёт уже в руку Роману второй стакан.
– Между первой и второй перерыва нет вообще. Пей.
– Дим, твою мать, чего ты от меня хочешь?
– Да так, Ром, разговор к тебе есть. Пей, сказал! Вот. Огурец дать? Нет. Ну, захочешь, попросишь. А теперь говори, ты чего, друг, творишь?!
– Дим, ты здесь ни при чём.
– Рома, а вот я считаю, что я, с-ка, очень даже при чём! Повторяю свой вопрос – ты чего творишь?!
– Да какое твоё дело, Димка? Это моя жизнь!
– Ах, какое моё дело?! А я тебе, друг, скажу, какое моё дело. А дело моё, твою мать, в том, что я тебя своим другом считаю. И не просто другом, а лучшим, сука, другом. Лучшим. Другом, который меня вытащил когда-то из самой жопы жизни, из самой её трясины!
– Чего ты придумываешь? Ничего я такого не делал.
– Делал, Ромка, делал. Сам того не понимая, делал. Я ж рос болявым и болезненным, у меня в школе даже погоняла только одна была «болявый Иисус». Ни отца, ни деда, ни друзей, никого, кто бы поверил в меня, защитил. Ни одна баба в мою сторону смотреть не хотела, на болячки мои диатезные по всей роже. И был бы я самым чмыримым на свете задротом,
