и впервые в жизни Сангре ощутил: еще немного и он начнет запинаться, а это никуда не годилось – хуже запинающегося проповедника только пьяный ваххабит. Увы, но Апокалипсис маме Гале он почти не читал – та не любила ужастиков, а все прочее из Библии, что ему запомнилось, включая мудрого Екклезиаста или поучительные притчи Иисуса Навина, не годились. Тут требовалось нечто грозное, суровое, держащее в напряжении, чтоб мороз по коже, озноб по спине, испарина на лбу.
Неожиданно в памяти всплыл киношный Хома Брут, читавший по панночке, и Петр, недолго думая, пустил в ход кусочки псалмов, на ходу компонуя их друг с другом и не побрезговав даже отчаянным финальным воплем философа:
– Образумьтесь, бессмысленные!
Правда, и эти резервы вскоре подошли к концу, но тут вдали со стороны Берестья ему послышался глухой топот копыт и возликовавшего от близости подмоги Петра мгновенно осенило, что еще можно сделать. Мысленно возблагодарив автора, он громче прежнего завопил:
В прозрении дня уходящего
Молитва – мое молчание
К небесному восходящая,
Как со слезой – покаяние…[6]
К сожалению, хороший слух оказался не у одного Сангре. Бывшие преследователи стали встревожено переговариваться, поглядывая вперед, и требовалось срочно отвлечь их. Пришлось повысить голос, а к стихам добавить подпрыгивание и прочие ужимки.
Идущему – испытания,
Безропотного смирения.
А в святости – прорицания;
Страдающему – терпения…[7]
– Эва яко складно у него все идет, – уловил он краем уха.
– Никак пророчество сказывает, – поддержал другой.
– Да тихо вы! И без того ничего непонятно, – угомонил их самый ближний к Петру из всадников – судя по нарядной одежде не иначе как атаман или минимум сотник.
Вдохновленный этими комментариями, Сангре, уже поняв, что делать дальше, лихорадочно отыскивал в памяти одно стихотворение за другим и выдавал наиболее подходящие строки. И даже когда долгожданные всадники вынырнули с противоположной стороны лесной дороги, он усилием воли сдержал себя, не метнулся к ним навстречу, но неспешно двинулся… совсем в иную, противоположную сторону, и, не замолкая ни на секунду продолжал декламировать, протянув руку к атаману.
Священных схим озлобленный расстрига,
Я принял мир и горестный, и трудный,
Но тяжкая на грудь легла верига,
Я вижу свет… то День подходит Судный…[8]
По счастью, Улан не забыл предупреждения Петра, благо, громкий голос, звонко и отчетливо звучащий в зимнем лесу, был слышен далеко окрест, и времени понять, что за комедию разыгрывает друг, Улану вполне хватило. Он даже успел сообразить, как лучше подыграть ему, не забыв известить о том и князя Давыда, возглавлявшего сотню. Едва оказавшись на виду у недавних преследователей, Улан, якобы не обращая на них никакого внимания, радостно завопил:
– Ну слава тебе господи, наконец-то нашелся! – и с этими словами,
В. Елманов. «Молитва».
Оттуда же.
Н. Гумилев. «Судный день».
